Частное и государственное в отсутствие публичного.
Денис Волков, социолог, эксперт Левада-центра.
Замысел изучить отношение россиян к частной собственности — и, шире, ко всему частному (пространству, инициативе, правам) — возник после разговора с одним из представителей провинциального среднего бизнеса. Исследователи, заметил он, обращают внимание на периферийные сюжеты, а для человека, который сам выстраивает свою жизнь и свое дело, нет ничего важнее соблюдения права частной собственности. Ключевая проблема страны, продолжил наш собеседник (человек очень энергичный, прошедший все этапы становления российской экономики и политической системы, то есть заставший конец 1980-х ― начало 1990-х), в пренебрежении частной собственностью ― прежде всего со стороны государства.
Мы вспомнили и о нашем совместном исследовании, проведенном два года назад, — о самоорганизации гражданского общества на примере Москвы. О защитниках дворов и парков и о возникновении среди самых обычных, неполитизированных жителей городских кварталов чувства гражданина — по крайней мере гражданина своего собственного двора, парка, сквера. Тогда мы назвали это пробуждающееся гражданское сознание «дворовым суверенитетом». Имелось в виду, что человек, столкнувшийся с вторжением внешней силы (власти или тех, кто находится в партнерских отношениях с ней), будет защищать пространство, которое он считает своим, то есть частное.
Сумма пространств, понимаемых как частные и нуждающиеся в защите, — это пространство публичное (например, старый любимый двор, где грубая внешняя сила, заручившись разрешением властей, решила построить небоскреб). И оно тоже нуждается в защите, причем коллективными усилиями «дворовых граждан». Конечно, от артикуляции своих частных интересов и понимания «суверенитета» публичного пространства в виде двора или парка до осознания страны как общего публичного пространства путь очень далекий. Но несколько шагов в эту сторону сделано.
Понимание того, что публичное не означает государственное, всегда было слабой стороной российского восприятия собственности. По словам Максима Трудолюбова, «русское право хорошо понимало, что такое казенное и что такое частное имущество, но не понимало, что такое имущество общественное (публичное)… Развитию права общественной собственности мешало представление о владении как о праве, гарантированном монархом». В советском праве эта проблема решалась одновременно и проще, и изощреннее. Как писал классик советской цивилистики Анатолий Венедиктов, ссылаясь на формулу сталинского прокурора Вышинского, «носителем права собственности… является советский народ в лице его социалистического государства. Отдельные же госорганы лишь управляют находящимися в их ведении частями этого единого фонда, но не являются собственниками таковых».
Все частное, публичное, казенное проваливалось в черную дыру государственной, она же народная, собственности (а государство было — в терминах советского марксизма-ленинизма — общенародным). Многие политические учения уравнивают суверена и народ, и в этом смысле советская концепция («народ и партия едины») шла по проторенному руслу средневековой доктрины «двух тел короля» и теорий Карла Шмитта. Частному в такой модели не оставалось места, или оно имело право называться «личным».
После буржуазной революции 1991 года в России «личное» трансформировалось в частное. Сам же процесс появления частной собственности в постсоветской России точнее называть не приватизацией, а разгосударствлением — отъемом, присвоением или получением от государства фрагментов собственности в частное пользование, иной раз на шаткой правовой основе и с эфемерной защищенностью активов. Вот как описывал этот процесс Симон Кордонский, который оценивает структуру общества постсоветской России как сословную, где каждое сословие имеет ренту в соответствии со своим «весом» в социально-политической иерархии: «При распаде советской системы возникло огромное количество ранее „общенародных“ и по сути бесхозных ресурсов. Освоение этих ресурсов, их расхищение и превращение в товары и деньги, сопряженное с превращением расхитителей в рыночных агентов, составляли содержание социальных процессов до конца XX века».
Столь специфическое происхождение частной собственности из государственной больше напоминает эволюцию феодализма и трансформацию его в капитализм. Однако драма российской приватизации состояла даже не в этом, а в том, что собственность впоследствии стала (или изначально была) квазичастной или пара-государственной. Такова суть олигархического капитализма по-русски: власть и собственность едины; тот, кто имеет политическую власть, имеет и собственность, особые права на нее. В результате собственность оказывается не до конца частной ― она получастная-полугосударственная.
Могущество и возможности собственников проистекают из близости к государственной власти и ее ключевым фигурам, прежде всего «суверену». Такой порядок вещей, в свою очередь, означает неустойчивость права собственности: несоблюдение политических правил и ухудшение отношений с государством и его аппаратом насилия могут лишить собственника всех его прав, только внешне казавшихся незыблемыми. Доходы же его — частные доходы! — могут в любой момент понадобиться государству, которое оценит их как «сверхприбыль», полученную исключительно за счет благоприятной конъюнктуры. Есть же такое понятие в современной российской политической системе, как «социальная ответственность» бизнеса. История августа 2018 года, когда помощник президента Андрей Белоусов предложил изъять «сверхдоходы» у химических и металлургических компаний, весьма симптоматична: государство считает себя вправе изымать деньги у крупных частных собственников в логике «делиться надо!». В конце концов, оно этих квазирыночных олигархов породило, оно и делает с ними все, что хочет.
Получается, что собственность и право извлекать из нее доход были дарованы патроном клиенту за «близость к телу» и ― в ряде случаев ― за службу. Подобного рода происхождение права собственности не превращает его в «священное и неприкосновенное». Если служба оказывается неуспешной с точки зрения патрона и (или) его аппарата насилия, собственность отбирается «на законных основаниях». Тот же Венедиктов в своей фундаментальной работе «Государственная социалистическая собственность» вспоминал историю сабинской виллы Горация, подаренной ему патроном Меценатом. Эту усадьбу «любитель села» Гораций, умирая, завещал новому патрону — Октавиану Августу, причем лишь потому, что боялся, что после его смерти виллу все равно конфискуют в пользу императора.
Венедиктов цитирует историка Ивана Гревса: «Гораций как будто сам понимает, что собственность его, полученная от патрона, при сохранении клиентских отношений, в известном смысле остается в зависимости от пожалователя». Славословия Горация Августу («Только тебя одного спешим мы почтить и при жизни ставим тебе алтари…» ) напоминают панегирики, которые производили в индустриальных масштабах советские рифмоплеты «о Сталине мудром, родном и любимом», за что, как и древнеримский поэт, получали свои «виллы». А характер отношений собственности похож на патрон-клиентские связи высших должностных лиц государства и главных фигур олигархии: еще в 2007 году в интервью The Financial Times Олег Дерипаска выразил готовность в любой момент отдать «Русал» государству: «Если государство скажет, что мы должны отказаться от компании, мы откажемся. Я не отделяю себя от государства. Мне просто повезло. Считайте, что богатство свалилось на меня с неба». И ведь действительно — с неба…
Это свойство унаследовано современным российским государством и обществом в рамках того, что принято называть «эффектом колеи» (path dependence). Еще Ричард Пайпс в своей классической работе «Россия при старом режиме» отмечал: «Россия принадлежит par excellence к той категории государств, которые политическая и социологическая литература обычно определяет как вотчинные [patrimonial]. В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно и сувереном государства, и его собственником».
Если возвращаться к формуле Вышинского, согласно которой общенародная собственность передана в управление госорганам, при нынешнем режиме государственная собственность (ее самые крупные фрагменты) как бы передана в управление олигархам — квазичастным владельцам. Это, как выразился политик Григорий Явлинский, «государева собственность, отданная на кормление».
Но и этим не исчерпывается «большая картина» прав собственности в России. В российской модели государство — это обладатель ресурса. Общество поделено на сословия, требующие от ресурсного государства, чтобы оно делилось с ними. В своем стремлении избежать социальной напряженности государство действительно делится с сословиями, перераспределяя национальное богатство так, чтобы сохранить политический status quo и общественное спокойствие. Отсюда и гипертрофированное внимание не к развитию конкуренции и простых правил игры в рыночных секторах, а к пополнению государственного бюджета.
«Россия была и остается ресурсным государством, — писал Симон Кордонский, — в котором ресурсы не преумножаются, а распределяются — делятся между сословиями». Сословно-рентно-ресурсно-распределительная система крайне неэффективна, она видит лишь в государстве источник благ. В политическом смысле на базе такой конструкции воспроизводится патерналистская модель, а государственный бюджет становится одним из инструментов покупки политической лояльности различных социальных групп и сословий.
Система «власть ― собственность» ориентирована на извлечение ренты за счет монопольных возможностей государства и близости к нему. По сути дела, речь идет о политической коалиции, где контроль над собственностью сочетается с контролем над применением аппарата насилия. Отсюда и коммерциализация насилия, когда некоторые бизнес-группы, близкие к силовым органам, имеют возможность решать свои «бизнес-вопросы», деликатно выражаясь, неконкурентным образом.
Все это порождает проблему, связанную с передачей частной собственности из поколения в поколение. Право владения, пользования и распоряжения собственностью должно быть, как было сказано в Своде законов дореволюционной России (1832), «вечно и потомственно» 16, иначе оно эфемерно. В современной России все наоборот. Один из самых успешных российских предпринимателей Рубен Варданян отмечает: «Еще одна проблема — отсутствие уважения к частной собственности. Нет желания ассоциировать себя с ней, потому что завтра у тебя могут все отнять. Поэтому нет предметов гордости, брендов, с которыми себя идентифицируешь: я представитель такой-то семьи в пятом поколении. Я считаю, что отношение к частной собственности — это один из ключевых вызовов нашего общества».
Политическая неопределенность является одновременно и следствием, и причиной столь неустойчивой ситуации с собственностью. По словам Максима Трудолюбова, «тем обществам, которые сумели обеспечить преемственность собственности, часто удавалось добиться и преемственности в политической жизни». У нас этот феномен существует, но в искаженном виде, как своего рода передача государства по наследству — от основных политических игроков к их сыновьям, получающим высокие должности в государственных банках и компаниях. Теперь это «наследование» происходит и в собственно государственной иерархии: при формировании правительства весной 2018 года пост министра сельского хозяйства получил Дмитрий Патрушев ― сын входящего в ближний круг Владимира Путина Николая Патрушева.
Благодаря такому механизму коллективного преемничества, в 2024 году поколение сыновей соратников Путина получит в наследство часть страны в виде активов, существующих в системе «власть ― собственность». Вместо нормальных механизмов передачи частной собственности по наследству формируется схема передачи по наследству государства как актива, причем в рамках всего нескольких десятков семей. Конечно, речь идет не обо всей стране, но о весьма важных и дорогих фрагментах собственности.