Когда и как неолиберализм расчеловечивает людей.
Венди Браун — политолог, профессор Калифорнийского университета (Беркли, США).
Неолиберализм обычно понимается как воплощение множества экономических процедур, соответствующих его базовому принципу утверждения свободных рынков. Среди них: ослабление контроля за производством и движением капитала; радикальное снижение объемов социального обеспечения и мер защиты уязвимых групп; приватизация и аутсорсинг производства общественных благ, начиная с образования, парков, почтовых служб, дорог и социального обеспечения до тюрем и военной службы; замена прогрессивных налоговых и тарифных схем регрессивными; прекращение перераспределения ресурсов в рамках экономической или социально-политической стратегии; трансформация любой человеческой потребности или стремления в прибыльное предприятие — от подготовки к поступлению в колледж до трансплантации органов, от усыновления до прав на загрязнение окружающей среды, от решения проблемы очередей до резервирования места для ног в самолетах — и, с недавних пор, — финансиализация всего и вся и растущее преобладание финансового капитала над производственным в экономической динамике и повседневной жизни.
Каким образом происходит трансформация человеческих существ в homooeconomicus и в человеческий капитал во всех сферах жизни? Каким образом определенный тип рациональности, неолиберализм, становится всеохватным, определяющим практики бытовых институтов и дискурсов повседневной жизни?
Если в 1970-е и 1980-е неолиберальная политика часто насаждалась принуждением и силой, то сегодняшняя неолиберализация евроатлантического мира скорее происходит через специфические техники управления, через применение «лучших практик» и юридических манипуляций — одним словом, с помощью «мягкой силы» консенсуса, долевого участия и подкупа, а не через насилие, диктат или открытые политические платформы. Неолиберализм правит в форме тщательно обоснованного здравого смысла, принципа реальности, трансформирующего институты и человеческие существа повсюду, где он появляется, укореняется и расцветает.
Конечно, случаются проблемы, протесты и стычки с полицией по поводу приватизации общественных благ, подавления профсоюзов, снижения выплат, урезания коммунальных услуг и так далее. Но неолиберализация действует скорее, подобно термиту, а не льву… Этот тип рациональности просачивается по капиллярным сосудам на рабочие места, в школы, органы исполнительной власти, социальные и политические дискурсы — и, главным образом, в самого субъекта. Даже метафора термита недостаточно точна: Фуко напомнил бы нам, что любая новоявленная политическая рациональность не только разрушительна, но и способна создавать новые типы субъекта, поведения, отношений и миров.
В рамках неолиберальной рациональности в понятии человеческого капитала заключены одновременно наша сущность и наше долженствование — то, кем нас называют, кем мы должны быть, чем нас делает рациональность посредством своих норм и конструирования среды. Мы уже рассмотрели одно из свойств, благодаря которому неолиберализм отличается от классического экономического либерализма: все сферы жизни становятся рынком, и всюду мы должны существовать в качестве рыночных акторов. Еще одно отличие, на которое указывал Фуко, заключается в том, что в неолиберальной рациональности основным принципом и базовым элементом рынка, вместо обмена, становится конкуренция[40]. Фуко также утверждает, что неолиберальная рациональность формулирует конкуренцию как нормативную, а не как естественную рамку, поэтому ей требуются содействие и законодательная поддержка.
Этот неявный переход от обмена к конкуренции как сущности рынка означает, что все рыночные акторы существуют в качестве маленьких капиталов (а не владельцев, рабочих и потребителей), которые не обмениваются между собой, а конкурируют. Неотступная и повсеместная цель человеческого капитала, будь он вовлечен в учебу, стажировку, работу, планирование жизни на пенсии или изобретение себе новой жизни, заключается в том, чтобы пустить в оборот свои проекты, повысить свою стоимость и место в рейтинге. В этом стремлении он копирует задачи современных компаний, стран, академических подразделений и изданий, университетов, медиа и Интернет-сайтов: выход на рынок, повышение конкурентоспособности и ценности, максимизация рейтингов.
Восприятие человека как совокупности производительного и инвестиционного капиталов явно видно в каждой процедуре приема на работу или в колледж, в каждом курсе по технике обучения, в каждой стажировке и в каждой новой программе диет и упражнений. Лучшие ученые университетов выбираются по их навыкам предпринимательства и инвестиций: не только по умению получить грант или стипендию, но так же и по способности генерировать новые проекты и публикации на основании прежних исследований, рассчитывать количество публикаций и выступлений, пускать себя и свою работу в академический оборот в стремлении повысить свою стоимость.
См., например, историю молодого профессора кафедры университета Виктории в Канаде, который искусственно сам повысил себе рейтинг на сайте Academia.edu до максимального среди пяти миллионов пользователей: http://blog.academia.edu/post/53204075764/kindling-impact. Особую пикантность безнравственному достижению начинающего ученого придает неприкрытая гордость, которую он выражает по поводу достигнутого рейтинга (http://people.geog.uvic.ca/Springer). Кроме того, следует отметить, что этот молодой человек идентифицирует себя с движением Occupy и возрождением анархистского движения; в его научных работах содержатся критические высказывания по поводу неолиберализма, насилия, правительства и биополитики.
Практику налаживания связей (networking), ныне столь распространенную во всех сферах, Мишель Фейе называет практикой «привлечения инвесторов». Эти примеры вновь напоминают нам, что способы, с помощью которых неолиберальная рациональность распространяет рыночные ценности и показатели на все новые сферы, не всегда принимают напрямую денежную форму; области, люди и практики экономизируются в масштабах, намного превышающих буквальное увеличение прибыли. Эта мысль будет центральной для понимания того, каким образом неолиберализм преобразовывает демократию.
Восприятие человеческих существ как человеческого капитала имеет много последствий. Далее я перечислю лишь те из них, что имеют отношение к моему аргументу.
Во-первых, мы являемся человеческим капиталом не только для себя, но так же и для компании, государства и постнационального образования, членами которых являемся. Так, хотя от нас требуют нести ответственность за самих себя в конкурентном мире других человеческих капиталов, до тех пор, пока мы являемся частью капитала компаний и государств, озабоченных нашей конкурентоспособностью, у нас нет никаких гарантий безопасности, защиты или хотя бы выживания. Субъект, понятый и сконструированный как человеческий капитал — свой собственный и принадлежащий компании или государству, — постоянно подвержен риску неудачи, ненужности и отказа, который никак не зависит от его действий, сообразительности и ответственности. Фискальный кризис, сокращение, аутсорсинг, увольнение — эти и другие события могут нас затронуть, невзирая на наши качества инвесторов и предпринимателей. Эта опасность касается всего, вплоть до минимальных потребностей в крове и пище, при том что разнообразные программы социальной защиты разрушаются неолиберализмом.
Разложение социального на предпринимательское и самоинвестиционное уничтожает те убежища, которые дает принадлежность — будь то пенсионным программам или гражданскому сообществу. Лишь семейственность остается допустимым социальным пристанищем, невзирая на разрушение неолиберализмом общественной поддержки семейной жизни — от доступного жилья до образования. Более того, в качестве материи политического и морального значения человеческие капиталы не имеют статуса кантианских индивидов, представляющих собой цель, а не средство. К человеческому капиталу также неприменимы чисто политические права — их статус становится слабым и неотчетливым. Эти права сами по себе могут быть экономизированы, а их содержание и применение принципиально переработаны. В качестве человеческого капитала субъект одновременно сам несет ответственность за себя и является инструментом, элементом целого, который может стать не нужен. В этом отношении либерально-демократический общественный договор выворачивается наизнанку.
Во-вторых, посредником и модусом отношений между конкурирующими капиталами, вместо равенства, становится неравенство. Когда мы воспринимаемся как человеческий капитал во всех сферах своей деятельности, равенство перестает быть нашим предзаданным, естественным отношением друг к другу. Таким образом, в демократии неолиберального типа равенство не является ни условием, ни основанием. В законодательстве, юриспруденции и общественном воображаемом неравенство становится не просто нормальным, но нормативным. В демократии, образованной человеческими капиталами, действуют победители и проигравшие, а не равное обращение и равная защита. Общественный договор и в этом отношении выворачивается наизнанку.
В-третьих, когда все вокруг становится капиталом, труд пропадает как категория — вместе со своей коллективной формой, классом; пропадает также аналитическое основание отчуждения, эксплуатации и солидарности рабочих. В то же время разрушается сам принцип существования профсоюзов, групп потребителей и других форм экономического сотрудничества — кроме синдикатов между капиталами. Результаты нескольких веков развития трудового права и других форм гарантий и благ в евроатлантическом мире оказываются под угрозой, и, что не менее важно, размываются основания для этих гарантий и благ. Одна из причин такого размывания — растущее общественное противостояние пенсиям, гарантиям занятости, оплачиваемым отпускам и другим достижениям, которых государственные служащие США добились с огромным трудом.
Другой признак — отсутствие в обществе сочувствия последствиям угрожающих жизни мер жесткой экономии, примененных к южноевропейским странам во время кризиса Европейского союза в 2011—2012 годах. Печально известная речь канцлера Германии Меркель о «ленивых греках», произнесенная во время этого кризиса, сыграла не только роль топлива для реакционных популистских настроений в северной Европе, но также и способствовала укоренению идеи о том, что испанские, португальские и греческие рабочие не заслуживают достойной жизни ни пока они трудятся, ни на пенсии.
В-четвертых, если существует только homo oeconomicus, если область политического формулируется в экономических терминах, исчезает основание гражданственности как заботы об общественных благах. Проблема состоит не только в том, что неолиберальная рациональность лишает основания общественные блага и обесценивает общие цели, хотя это действительно так, но и в том, что гражданственность как таковая теряет свою политическую значимость и область применения. Значимость: homo oeconomicus действует всюду, как на рынке, и знает только рыночное поведение; он не может мыслить общественных целей и проблем в сугубо политическом ключе. Область применения: неолиберальная рациональность преобразовывает политическую жизнь — и в частности государство. Замена гражданственности как заботы об общественном благе на гражданственность, сведенную к гражданину как homo oeconomicus, исключает саму идею народа, демоса, утверждающего свою коллективную политическую власть.
Объявляя войну общественным благам и самой идее общественного, включая гражданственность, не сводящуюся к членству в тех или иных организациях, неолиберализм существенно обедняет общественную жизнь, не убивая политику как таковую. При этом схватки за власть, гегемонные ценности, ресурсы и траектории развития продолжаются. Сохранение политики среди обломков общественной жизни, особенно характерной для хорошо образованной публики, вкупе с маркетизацией политической сферы составляет одну из причин того, что современная политика особенно непривлекательна и токсична — полна демагогии и позерства, лишена интеллектуальной серьезности, угождает необразованному, легко манипулируемому электорату и жадным до знаменитостей и скандалов корпоративным медиа. Неолиберализм создает условия для существования политики в отсутствие демократических институтов, которые поддерживают демократическую публику и все, что эта публика собой представляет: информированную страсть, участие, построенное на взаимном уважении, стремление к независимости и строгое сдерживание власти, которую можно свергнуть или подорвать.
В-пятых, когда легитимность и задачи государства оказываются связаны исключительно с экономическим ростом, глобальной конкурентоспособностью и поддержанием высоких кредитных рейтингов, снижается свойственная либерально-демократическому государству забота о справедливости. Экономика становится принципом организации и регулирования государств и постнациональных образований, таких, как Европейский союз. Это стало ясно из послания к Конгрессу президента Обамы в январе 2013 года: правосудие, отсутствие войны и бережное обращение с окружающей средой могут быть целью государства только в той степени, в которой они позволяют достигать экономических целей. Это также стало очевидно из характера кредитной помощи ЕС южноевропейским странам: чтобы предотвратить нарушение долговых обязательств и сдержать инфляцию, пожертвовали благополучием миллионов людей других стран — такова судьба гражданина, обращенного в человеческий капитал.
Таким же образом осенью 2013 года, во время приостановки работы правительства США и скандалов в Конгрессе по поводу повышения лимита государственного долга экспертов беспокоили не перебои в работе общественных служб, а положение на фондовой бирже, кредитный рейтинг Америки и темпы роста.
Перевод с английского Софьи Лосевой
Журнал «Неприкосновенный запас» 2018, 4, стр. 99—129.