Сегодня в России возможности собственников проистекают из близости к государственной власти и ее ключевым фигурам, прежде всего «суверену».
Денис Волков, социолог, эксперт Левада-центра.
Кто что имеет в России, тот того и стоит.
Такой порядок вещей, в свою очередь, означает неустойчивость права собственности: несоблюдение политических правил и ухудшение отношений с государством и его аппаратом насилия могут лишить собственника всех его прав, только внешне казавшихся незыблемыми. Доходы же его — частные доходы! — могут в любой момент понадобиться государству, которое оценит их как «сверхприбыль», полученную исключительно за счет благоприятной конъюнктуры. Есть же такое понятие в современной российской политической системе, как «социальная ответственность» бизнеса.
История августа 2018 года, когда помощник президента Андрей Белоусов предложил изъять «сверхдоходы» у химических и металлургических компаний, весьма симптоматична: государство считает себя вправе изымать деньги у крупных частных собственников в логике «делиться надо!». В конце концов, оно этих квазирыночных олигархов породило, оно и делает с ними все, что хочет.
Cтоль двусмысленный статус крупной собственности, а также вопросы к ее легитимности, пожалуй, и спровоцировали массовое недоверие к происхождению богатств в современной России, а иногда и негативное отношение к частному бизнесу как таковому, даже если он по-настоящему частный, а не олигархический. Тем не менее и наши опросы, и результаты фокус-групп показывают, что это отношение амбивалентно. Многие люди, пусть сами и не желающие становиться предпринимателями, хорошо относятся к малому и среднему бизнесу; они сочувствуют тем, кто начал свое дело, но столкнулся с произволом бюрократии и бандитов. Больше того, свобода частной инициативы иногда понятнее политических прав. Она кажется более важной и «приземленной», притом, что большинство граждан не видит связи между устройством политического режима и нарушениями права собственности. Возможно, через ощущение и осознание своего частного пространства придет и понимание взаимозависимости политического и гражданского, политических основ государства и соблюдения права на все «частное».
Что-то очень крупное и близкое к государству оценивается как не вполне честное и справедливое. Однако, как только речь заходит о собственности, частном пространстве, бизнесе «низового» уровня, срабатывает категория справедливости. Например, участники фокус-групп считают, что мэрия поступала правильно, когда сносила частные лавочки вокруг метро: город становился красивее и чище. Но в то же время несправедливо, что владельцы торговых павильонов не получили компенсации или с ними обошлись слишком грубо, ведь многие из них владели ларьками на законных основаниях.
Интуитивно — не рационально! — существенная часть граждан понимает смысл справедливости права собственности практически так же, как в начале первого тысячелетия нашей эры это трактовали классические римские юристы: «Ведь ничто не соответствует так естественной справедливости, как подтверждать в праве… волю собственника». В сущности, значительная часть населения страны, пусть и патерналистски настроенная, готова рассуждать как герой знаменитой антисталинистской повести Василия Гроссмана «Все течет»: «Я раньше думал, что свобода — это свобода слова, печати, совести. Но свобода — она вся жизнь всех людей, она вот: имеешь право сеять что хочешь, шить ботинки, пальто, печь хлеб, который посеял, хочешь продавай его и не продавай…»
Понятие «пространство свободы» — одно из ключевых в программе возможных реформ, подготовленных командой Алексея Кудрина из Центра стратегических разработок, — попало даже в выступление Владимира Путина на Петербургском международном экономическом форуме в 2018 году. Однако это скорее словесная интервенция: практика правоприменения свидетельствует о том, что пространство свободы как раз последовательно сужается, даже если мы говорим исключительно об экономической сфере. Но в том-то и дело, что нет никакой исключительно предпринимательской, инвестиционной или экономической среды — есть общеполитическая, определяющая, в свою очередь, и собственно социально-экономический климат.
А политические и гражданские права неотделимы от экономических, социальных, трудовых. Эту мысль хорошо сформулировал философ Сергей Лезов, причем еще на закате перестройки: «„Пространство свободы“ — это прежде всего свобода собственности. Правовой институт частной собственности — единственный демократический институт, без которого не может существовать общество как самостоятельная величина, отличная от государства. Право частной собственности — не одно из «социально-экономических прав», а основа классического каталога гражданских и политических прав человека, то есть основополагающее политическое право».
Едва ли стоит удивляться тому, что представления о частной собственности и «частном» в современной России столь противоречивы и иной раз рудиментарны — иногда кажется, что у нас спустя два тысячелетия не произошло даже рецепции римского частного права. История России, в том числе постсоветская, полна разнообразных противоречий. И правовое сознание в целом, и рефлексия по поводу частной собственности неизбежным образом несут на себе печать исторических событий и представлений о добре и зле, сформулированных государственной властью.
Практический же опыт учит скорее навыкам изворотливости и выживания, чем соблюдению стабильных и справедливых правил. Если правила нестабильны и несправедливы, неоткуда взяться безукоризненному гражданскому и правовому сознанию.
Частная или личная собственность в новой России: квартира-машина-дача.
Что такое частная собственность для рядового российского гражданина? Инерция советских представлений о частном необычайно сильна: знаменитая формула еще доперестроечных времен «квартира — машина — дача» воспроизводится буквально. Тогда это называлось «личной собственностью», и до сих пор для большинства частное — это скорее «личное». А именно то, что государство по логике вещей отобрать не может. Или может, но это крайне проблематично. 93 % участников опроса считают образцом частной собственности квартиру, 83 % — машину, 81 % — дачу, садовый участок. Это еще и показатель того, что является наиболее естественным и доступным для обычного гражданина или становится предметом его самых важных бытовых желаний, целью любых усилий и зарабатывания денег.
Свое дело и свою фирму частной собственностью называют 59 % респондентов, ценные бумаги — половина опрошенных. Это скорее теоретические представления, потому что у очень немногих есть возможность и желание начинать свое дело или играть на фондовом рынке. Понятно, что среди тех, кто считает свое дело и ценные бумаги частной собственностью, выше процент предпринимателей, менеджеров и управленцев, руководителей, людей с высшим образованием и респондентов в возрасте 25−39 лет, — это потенциально самая динамичная прослойка российских граждан, многие из которых к тому же относятся к среднему классу по потребительским и поведенческим характеристикам 26. В числе тех, кто оценивает ценные бумаги и свою фирму/дело как собственность (60 и 67 % соответственно), много москвичей. Нетрудно догадаться, что в малых городах со своими бизнес-начинаниями и ценными бумагами дело обстоит совсем плохо. Получается, что именно они являются наиболее депрессивными населенными пунктами.
Как будет показано в дальнейшем, сегодня, когда государство в высокой степени присутствует в экономике, граждане предпочитают работу по найму индивидуальной трудовой деятельности или собственному бизнесу.
Приватизация, разгосударствление, передел
Частная собственность в России не возникла из ничего, и очень редко она возникала с нуля. Процесс приватизации, как мы отметили выше, фактически был равен разгосударствлению: большинство заметных бизнесов появлялось по той причине, что нечто государственное становилось частным. Под приватизацией массовое сознание понимает прежде всего появление крупных собственников, всякий раз забывая о малой приватизации (магазинов, парикмахерских и т. п.), о передаче квартир в частную собственность. Отчасти это связано с тем, что психологически советские люди и так считали квартиру своей собственностью, а процесс приватизации жилплощади оценивали как сугубо формальный акт, констатацию изменения правил владения.
Соответственно, к крупным собственникам общественное мнение относится хуже, чем к среднему и малому бизнесу, чья деятельность почти не связывается с понятием «приватизация». Эта «хорошая» категория предпринимателей, по мнению 62 % респондентов «Левада-центра» (одинаковые цифры давали опросы 2014 и 2015 годов), приносила больше пользы (вред отметили в 2015 году только 18 %). Свобода предпринимательства приобрела существенное число сторонников к концу 1990-х: в 1999-м, например, о ее пользе говорили 50 % опрошенных по сравнению с 44 % в 1994 году. Тем не менее даже к крупному бизнесу отношение постепенно с годами улучшается. В 2015 году пользу от него заметили 47 % респондентов, вред — 33 %. В 2003 году соотношение было 37 и 51 % соответственно. Есть разница.
Судя по многолетним исследованиям «Левада-центра», понятия «приватизация» и «свобода предпринимательства» в массовом сознании если и пересекаются, то несильно. «Приватизацию» связывают с крупным бизнесом, олигархами, обманом, несправедливым распределением государственного пирога. А «предпринимательство» все-таки что-то другое — это один из видов активной и высокорисковой деятельности, причем более или менее одобряемый.
С крупной собственностью, возникшей в результате приватизации, все иначе. В 2011 году 42 % респондентов считали, что вся приватизированная собственность должна быть возвращена государству. Три четверти опрошенных отрицательно относились к планам продажи больших пакетов крупных предприятий и банков. Половина полагала, что все крупные предприятия должны принадлежать государству. При этом собственность, возвращенная государству в 2000-е годы, на самом деле была переделена правящей элитой — так считали 66 % опрошенных.
Наше исследование показывает, что представления о приватизации и сегодня остаются стереотипными. Тройка ее бенефициаров, по мнению респондентов, — олигархи 1990-х, чиновники, крупный бизнес. Безусловный лидер (59 %) именно олигархат.
Одно из самых устойчивых массовых клише, навязанных за годы правления Владимира Путина, — это «лихие девяностые». И хотя уния государства и капитала лишь укрепилась в нулевые и десятые годы, недовольство содружеством олигархов и госаппаратом перенаправляется в прошлое.
Еще одно зонтичное понятие — «семья» Бориса Ельцина, которое логически замыкает унию больших предпринимателей и больших бюрократов. «Семья» занимает четвертую позицию в списке бенефициаров с впечатляющими 24. Это вступает в некоторое противоречие с вышеприведенными данными 2011 года (66 % считают, что собственность в путинские годы была переделена заново). Лишь 14 % полагают, что от приватизации выиграло окружение Путина, и всего 8 % говорят в этом контексте о силовиках. Вероятно, в массовом сознании «приватизация» — это явление, жестким образом «закрепленное» за девяностыми годами. Соответственно, те, кто делил собственность в нулевые и десятые, не считаются группами, всерьез вовлеченными в этот процесс. То, что происходило в пост-ельцинскую эпоху, не имеет названия, хотя словосочетание «передел собственности» относится и к окружению Путина, и к силовикам.
Олигархов считают бенефициарами приватизации все возрастные группы, но в наименьшей степени — самые молодые, от 18 до 24 лет (48%; для сравнения: группа 55+ дает 64 %). Объяснение очевидно: самая молодая группа физически дистанцирована от 1990-х и в то же время она менее всех остальных интересуется политикой и историей. То же самое и с «семьей» Бориса Ельцина — лишь 16 % юных респондентов полагают, что окружение первого президента России выиграло от приватизационных процессов. Молодая когорта, напротив, в наибольшей степени видит выгоду окружения Владимира Путина от приватизации (19 %), вероятно имея в виду именно сегодняшнюю смычку власти и капитала — процессы, которые можно наблюдать в режиме реального времени. И вот уж кто точно отчетливо видит эту унию, так это предприниматели — 26 % (для сравнения: служащие составляют 14 % тех, кто заметил выгоду для путинского круга).
Кстати, опрос 2015 года показал: 42 % респондентов считали, что по сравнению с девяностыми сращивание власти и капитала пошло более активно именно в новые времена. Едва ли стоит полагать, что граждане доброжелательнее относятся к «переделу» нулевых и десятых годов, чем к приватизации 1990-х.
Если оценивать региональный разрез проблемы, то, согласно нашему исследованию, совершенно особняком стоят жители Москвы. Они безжалостны ко всем: 77 % считают бенефициарами олигархов (для сравнения: село — 51 %), 54 % — «семью» Ельцина (село — 20 %), 30 % — окружение нынешнего главы государства (село — 12 %). Тем самым москвичи в очередной раз подтверждают свою репутацию наиболее информированной и заинтересованной в политике части российского общества.
Что в сухом остатке? Имидж у приватизации скверный. Происхождение богатства кажется многим сомнительным: согласно данным нашего исследования, две трети считают, что честно богатым стать нельзя. Противоположной точки зрения придерживается лишь четверть респондентов (среди наибольших оптимистов — предприниматели, руководители, учащиеся, люди с высшим образованием и в целом самые молодые). Привычны и прочны представления о том, что крупные предприятия должны управляться государством. При этом новый «передел» гражданам не нравится в той же степени, что и процессы 1990-х.
Все это вовсе не означает, что средний россиянин категорически против частной собственности — и уж тем более против того, чтобы иметь собственное дело и бизнес.