Достоинство личности как личная собственность:
Ксения Черкаева (Гарвардский университет; стипендиат Академии международных и локальных исследований; PhD)
Понятие «человеческое достоинство» в наше время чрезвычайно широко задействовано не только в глобальной политике, но и в локальных трениях людей друг с другом и с властями. Вступаясь за униженное достоинство, обмениваются нотами протеста и накладывают экономические санкции, организуют уличные и кабинетные революции, судятся и скандалят, требуют уважения к своему и чужому достоинству.
Прослеживая историю понятия «человеческое достоинство» в Декларации прав человека (1948), историк европейской политико-юридической мысли Сэмюэл Мойн относит новизну этого термина к ирландской конституции 1937 года и настаивает на его католических корнях. В описании Мойна «достоинство» видится в исключительной ценности каждого человека, возвышенного в Божие сыновство. Такое возвышение каждого из множества противопоставляется обезличиванию людей «тоталитарными» системами, сливающими обособленные личности в безликие народные массы [Moyn 2014]. Существуют и другие определения. Чарлз Тейлор, например, использует термин «достоинство» для того, чтобы описать те нравственные стандарты, которые отличают социальное поведение человека от поведения животных. Согласно этой теории, только человек способен испытывать стыд, позор и утрату достоинства, осознавая, что его поведение не соответствует социальным нормам, которые негласно выстраиваются в обществе, в том числе им самим [Taylor 1985].
Эти два подхода к пониманию сути достоинства требуют рассматривать это понятие с двух диаметрально противоположных точек зрения. Чтобы осмыслить то «человеческое достоинство», которое в равной мере присуще всем представителям Homo sapiens, необходимо оценивать людей вне их социальных взаимоотношений друг с другом: с точки зрения Бога-Творца, например, (или с высоты ООН). Одним словом, с такой точки зрения, с высоты которой всех без исключения людей можно объединить в одну обобщающую категорию. А чтобы распознать то нравственное достоинство, о котором пишет Тейлор, надо принять индивидуальную точку зрения каждого в отдельности человека как субъекта действия в коммуникациях с окружающим его социумом, в котором он может или обрести достоинство, или его утратить.
Мое исследование истории термина «достоинство» в его юридических определениях вырастает из анализа плановой экономики позднего Советского Союза. Предметно исследуя этические цели, ради которых советские люди оправдывали нарушения трудовой дисциплины, я впервые обратила внимание на то, что советские законы защищали достоинство граждан совершенно иначе, чем Декларация прав человека. Советская юриспруденция защищала не только достоинство, которым все представители человечества наделены в равной мере, но и достоинство личности, описанное Тейлором!
В позднесоветском юридическом поле такому этическому достоинству можно было дать достаточно четкое определение, позволявшее советским судам взять под защиту право граждан на «должную общественную оценку» [Иоффе 1962: 65]. Наличие достоинства у советского человека обеспечивалось тесной взаимосвязью имущественных прав и общественной этики. Но когда эта взаимосвязь была разорвана крушением системы социалистического хозяйства, контуры юридических определений достоинства личности утратили четкие очертания. Сегодня российские законы защищают «честь и достоинство» граждан, но юридические дефиниции часто смешивают два типа достоинства в один парадоксальный термин. Так, Большой юридический словарь 2007 года определяет достоинство следующим образом:
…1) морально-нравственная категория, означающая уважение и самоуважение человеческой личности. Д. — неотъемлемое свойство человека как высшей ценности, принадлежащей ему независимо от того, как он сам и окружающие его люди воспринимают и оценивают его личность. <…>
2) стоимость, ценность денежного знака [Сухарев 2007: 213].
Второй пункт предельно прост и лаконичен, он не вызывает замешательства. Именно в этом определении «достоинство» встречается еще в Уголовном уложении 1903 года, в нескольких статьях, регулирующих выпуск и распространение ценных знаков (бумаг, монет, пломб и т д.). Но к первому пункту есть вопрос: как может «морально-нравственная категория, означающая уважение и самоуважение человеческой личности», принадлежать человеку «независимо от того, как он сам и окружающие его люди воспринимают и оценивают его личность»?
Это противоречие вызвано совмещением тех двух разных определений достоинства, о которых я говорила выше. В один пункт словарного определения помещены «человеческое достоинство» в смысле объективной ценности всех представителей вида Homo sapiens и «достоинство личности» в смысле общественной значимости одного отдельно взятого человека. Оба этих определения действенны в современной российской юриспруденции. Уголовный кодекс РФ запрещает пытки, физические издевательства и другие посягательства на достоинство человека, указывая, что наказания «не могут иметь своей целью причинение физических страданий или унижение человеческого достоинства» (ст. 7). И этот же кодекс запрещает клевету — «распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию» (ст. 128).
Дореволюционное Уголовное уложение тоже запрещало клевету. Но показательно, что правоведы того времени настаивали на том, что закон в силе защитить только внешние проявления социального статуса человека, но не его нравственную самооценку. Так, например, «Редакционная комиссия по составлению уложения 1903 г.» замечает, что такая (субъективная) честь, соответствуя понятию оценки лица в глазах его собственной совести, не доступна для нападений извне, для оскорбления; она разрушается только самооценкою лицом своих поступков, наклонностей, даже помыслов, осознанием безнравственности своего поведения [Добрянский 1904: 142].
Закон воспрещал людям распространять заведомо ложные сведения и оскорблять других людей, но он не претендовал на способность защитить субъективно-нравственное внутреннее достоинство субъекта от несправедливой общественной оценки.
В правоведческой литературе того времени различие между объективной и субъективной оценкой «чести и достоинства» очень важно. Это различие четко отделяло публичную сферу, в которой закон был способен защитить социальную оценку истца от заведомо ложных порочащих сведений, от сугубо частной, внутренней нравственной сферы человека, над которой закон не был властен. «В литературе почти не возникает разногласия по вопросу о том, может ли честь в субъективном смысле быть объектом посягательства», — пишет в 1910 году Н.Н. Розин и поясняет:
Ответ на тот вопрос может быть только отрицательный. Окруженный величайшим почетом человек может не обладать нравственным характером и сознанием своего действительного нравственного достоинства, и наоборот, обреченный на позор — может носить в душе непоколебимую нравственную силу. Казненный на позорном кресте Христос — величайший образец этого противоречия условного и общественного позора и действительного, но непонятого нравственного величия. Ни величайшая обида, ни самая тяжелая и опасная клевета не в состоянии отнять это внутреннее достоинство или поколебать его. Оно умаляется и колеблется лишь собственными действиями, даже, быть может, желаниями и мыслями индивида, в которых содержится измена моральному принципу, нарушение морального долга [Розин 1910: 129].
Дореволюционный юридический дискурс рассматривал клевету исключительно как вопрос уголовного права: запрет на распространение заведомо ложных сведений, способных опорочить честь другого лица, соседствовал с запретами на убийство, грабеж и насилие. Но в новом социалистическом государстве вопросы клеветы вошли и в сферу влияния Гражданского кодекса: распространив имущественное право на обладание морально-нравственным статусом, новые законы взяли под защиту «честь и достоинство» советских граждан. Под защитой закона оказалась не только объективно видимая честь советского человека, но и его морально-нравственная самооценка. Но прежде чем в гражданское право вошли такие новшества, должны были в корне измениться юридические определения собственности, а именно должна была возникнуть новая форма имущественных отношений.
«НЛО» 2018, №3.