Личная собственность и социалистическая мораль.
Ксения Черкаева
В поздней Российской империи (как и в Российской Федерации сегодня) права собственности регулировались гражданским правом. Системы гражданского права основаны на праве римском и обычно утверждают право собственности совокупностью прав распоряжения (usus), пользования-выгоды (fructus) и владения (abusus).
Так, Свод законов 1832 года определял право собственника как право «владеть, пользоваться и распоряжаться» имуществом «вечно и потомственно», «исключительно и независимо от лица постороннего». Первый Гражданский кодекс РСФСР, Кодекс 1922 года, также утверждал, что «собственнику принадлежит в пределах, установленных законом, право владения, пользования и распоряжения имуществом». Но в 1936 году Сталинская конституция фактически расплела эту триаду, объявив социалистическую собственность «священной и неприкосновенной основой советского строя», а всех покушающихся на эту основу — врагами народа. Объявив государственную монополию на право владения социалистической собственностью, конституция заложила фундамент нового гражданского права, в котором институт «личной собственности» заменил собственность «частную».
На беглый взгляд, личная собственность похожа на частную: закон гарантирует гражданам право их личную собственность продавать и покупать, пользоваться ею, передавать ее по наследству. Но правовая суть юридических определений частной и личной собственности в корне различается: личная собственность не может быть отделима от социалистической, как частная отделяема от общественной (публичной). Она является составляющей частью всеобщей хозяйственной системы социалистической собственности. Учебник гражданского права 1936 года объясняет:
При социализме личная собственность представляет собой ту часть общественного продукта, которая поступает в индивидуальное распоряжение граждан в соответствии с количеством и качеством их труда в социалистическом хозяйстве. Таким образом, личная собственность трудящегося неразрывно связана с социалистической собственностью на средства производства <…> она является выражением все большего роста социалистической зажиточности трудящихся, прямо вытекающей из роста богатств нашей социалистической родины [Рубинштейн 1936: 42—43].
Иными словами, если ваша частная собственность принадлежит вам «исключительно и независимо от лица постороннего», то личная собственность вам принадлежит только как честно заслуженная часть всеобщей собственности социалистической. Учебник 1940 года:
Источником личной собственности является социалистический труд. Каждый советский гражданин, работает ли он на фабрике или заводе, в колхозе, на общественной или государственной службе, — участвует в социалистическом производстве, и это его участие в общественном социалистическом производстве является источником его личной собственности [Вильнянский 1940: 72].
В отличие от либеральных рыночных систем, где государство только гарантирует правила экономической игры, социалистическая экономическая система задавалась целью планового развития самого общества и регулировала имущественные отношения, руководствуясь логикой ведения единого хозяйства. Учебник 1936 года:
Капитализм не интересуется, не знал и не знает самой проблемы организации экономики страны как единого целого, ибо это противоречит самой природе капитализма. В Советской стране вопросы управления каждым звеном хозяйства, каждой его отраслью представляют собою органическую часть вопросов организации всего социалистического хозяйства. Руководство всем процессом социалистического строительства, т.е. политической и хозяйственной перестройкой общества, неизбежно требует единства политического и хозяйственного руководства, сосредоточенного в руках советского государства и имеющего целью построение бесклассового социалистического общества, развитие и укрепление социалистического строя [Рубинштейн 1936: 13—14].
На практике это единое политэкономическое хозяйство состояло из фрактального множества меньших хозяйств, связанных друг с другом отношениями возможностей и обязательств: лимитов и планов. Каждому хозяйству эти лимиты и планы спускались инстанцией свыше. Совет министров с Госпланом устанавливали планы для министерств, министерства — для своих отраслей, те — для своих секторов, секторы — для предприятий, те — для бригад и т.д., ниже и ниже по нисходящей до самого работника-исполнителя. Так в социалистическом хозяйстве usus, право распоряжения, распределялось и поручалось вышестоящими хозяйствами нижестоящим вместе с обязанностью распоряжаться этой собственностью правильно.
Однако эта распределительная система была плохо отлажена на практике: распределенные права на освоение ресурсов подчас резко расходились с распределением самих тех ресурсов, за чье правильное расходование и использование хозяйства отвечали. Поэтому работникам этих хозяйств часто приходилось налаживать вопросы лимитов и поставок личной сноровкой и личными связями. «Здравомыслящий советский “бизнесмен” не может верить в сакральность законов», — пишет Берлинер о довоенной системе снабжения. Опираясь на советскую прессу и на множество интервью с бывшими работниками социалистического управления, он замечает: «Управленцу настоятельно рекомендуется проявлять “инициативу“ и принимать активные меры для того, чтобы гарантировать поставку ресурсов. Того управленца, который согласен подать список требований и расслабиться, считают “бюрократичным” и вялым» [Berliner 1957: 222]. В послевоенных интервью с советскими беженцами, собранных Гарвардским проектом по советской социальной системе, часто встречаются воспоминания: «В России без друзей ничего не сделать»[1]; «Часто рабочие просили у меня хлеба. Я им давал, списывал на брак»[2]; «Все держится на ЗИСе: знакомстве и связях»[3].
Над всеми этими записанными воспоминаниями о неписаных правилах работы советской экономики нависает страх НКВД и лагерей. Что неудивительно: террор являлся важным рычагом процесса «социалистического накопления», позволившим государству установить монополию на владение социалистической собственностью [Campeanu 1988; Хлевнюк 2010]. И даже после того, как в 1936 году монополия была узаконена, система террора и подневольного труда не утратила центральную роль в социалистическом хозяйстве. По подсчету Фильцера, к 1947 году МВД имело под контролем примерно 20% общей численности промышленной рабочей силы. И эта цифра почти не менялась даже «с учетом того, что СССР постепенно репатриировал пленных в Германию и Японию. Военнопленные заменялись узниками лагерей, особенно в таких ключевых отраслях, как добыча угля и металлургия» [Фильцер 2011: 40—41].
Систему политического террора и подневольного труда начали реформировать сразу после смерти Сталина. Были пересмотрены громкие политические дела, такие, как «дело врачей» и «дело авиаторов» [Яковлев 1999: 23—24, 18]. Была размонтирована экономическая империя МВД: производственно-хозяйственные организации передали другим министерствам, а исправительно-трудовые лагеря и колонии (за исключением Особых лагерей) — под контроль Министерства юстиции СССР. Были остановлены более 20 масштабных дорогостоящих строек [Кокурин, Петров 2000: 10—11]. И более 1 180 000 человек (чуть меньше половины всех заключенных) вышли на свободу по амнистии [Кокурин, Петров 2000: 435]. К концу 1953 года инициатор этих реформ, Лаврентий Берия, был расстрелян как агент международного империализма. Но реформы уже успели серьезно пошатнуть социалистическое хозяйство. Система принудительного труда трещала по швам, а негласная этика ЗИС (знакомства и связей) оставалась в силе.
Отказ от террора грозил создать серьезные системные проблемы в вопросах социального контроля. Однако серия государственных реформ начала 1960-х контроль удержала, заменив сталинскую двойственность закона и террора новой двойственностью закона и социального давления [Berman, Spindler 1963: 848]. Эти реформы опирались на признание полного единства моральных и политических стремлений всех советских людей. Если в 1936-м социалистическое хозяйство ставило целью «построение бесклассового социалистического общества, развитие и укрепление социалистического строя», то в 1961-м партия объявила, что эксплуататорские классы ликвидированы и классовых разногласий больше нет: «На базе общности коренных интересов рабочих, крестьян, интеллигенции сложилось нерушимое социально-политическое и идейное единство советского народа» [КПСС 1961: 15].
В выступлениях конца 1950-х Хрущев неоднократно заявлял, что в стране уже «нет фактов привлечения к судебной ответственности за политические преступления» [Хрущев 1959: 103]. Такие заявления были лживыми[4]. Но они интересны тем, что в них проглядывают очертания будущей партийной политической программы, частично переложившей контроль над гражданами с государственного надзора на «общественное самоуправление». Действительно, один и тот же проступок вполне может быть рассмотрен под разными углами зрения: как политическое уголовное преступление или как антисоциальная, антиобщественная, хулиганская выходка. «Фактов привлечения к судебной ответственности за политические преступления» в стране больше нет, настаивает Хрущев в 1959 году, но «фактов нарушений общественного порядка у нас еще немало, и с ними надо вести решительную борьбу. Разве советская общественность не может справиться с нарушителями социалистического правопорядка? Конечно, может. Наши общественные организации имеют не меньше возможностей, средств и сил для этого, нежели органы милиции, суда и прокуратуры!» [Хрущев 1959: 104].
Третья программа партии, будучи в разработке с 1956 года, была официально принята XXII съездом в 1961 году. Объявив социализм успешно построенным, ТПП прописывает следующую ступень развития: программу строительства коммунизма. Но в каком-то смысле коммунизм уже осязаем — в 1959 году Хрущев заявляет:
Вступление в коммунизм не определено какой-то календарной датой. Не будет такого момента, когда мы захлопнем одну дверь и объявим: «Строительство социализма окончено», — а потом откроем другую и скажем: «Мы пришли к коммунизму». Переход от социализма к коммунизму осуществляется непрерывно. Мы уже теперь открываем дверь в коммунистическое общество, сейчас речь идет о строительстве коммунизма [Хрущев 1959: 94].
Развивая общественные объединения трудящихся и впрягая их в работу социального контроля, ТПП предполагала постепенное преобразование социалистической государственности в «общественное коммунистическое самоуправление». Это самоуправление предполагалось выстроить согласно личным убеждениям граждан, их осознанным моральным требованиям и по единым общепризнанным правилам «коммунистического общежития, соблюдение которых станет внутренней потребностью и привычкой всех людей» [КПСС 1961: 110].
И именно потому, что морально-этические категории не могут быть точно определены, статично закреплены, но постоянно переосмысливаются в обществе, они позволяют общественным организациям распространить социальный контроль за прописанные границы закона. Товарищеские суды (объясняет Хрущев) позволят разглядеть нарушителя
не только когда он уже совершил проступок или преступление, а когда в нем обнаружатся отклонения от норм общественного поведения, которые могут привести его к антиобщественным поступкам. Люди могут на него своевременно воздействовать с тем, чтобы пресечь его дурные наклонности [Хрущев 1959: 104].
Такие «нормы общественного поведения» во многом похожи на этику коллективной взаимовыручки, негласно принятую в системе отношений «знакомства и связей», — на этику ЗИС (хотя к тому времени сам знаменитый завод был уже переименован в ЗИЛ, дабы вычеркнуть имя Сталина со страниц отечественного автопрома). Как объясняет «Справочник агитатора»:
Этические нормы нового общества, его нравственные заповеди изложены в Моральном кодексе строителя коммунизма, который от начала и до конца пронизан идеей коллективизма и гуманизма: человек человеку — друг, товарищ, брат! Это и понятно. Коллективное сознание порождается самой природой социалистического строя, который обеспечивает прочную экономическую и политическую основу коллективизма. Общественный строй социализма не только закономерно порождает коллективизм, но и способствует непрерывному распространению и развитию коллективистского сознания у всех тружеников общества. А это и составляет одну из центральных задач коммунистического воспитания [Морозов 1963: 145].
Так, объединив цель социалистического хозяйства и этику ЗИС, по негласным правилам которой это хозяйство фактически продолжало существовать, ТПП радикально изменила и социалистическое гражданское право: она возвела этику товарищеской взаимопомощи в ранг государственной цели и объявила гражданское право властным над вопросами не только собственности, но и морали. Новые Основы гражданского законодательства, принятые в том же, 1961 году, взяли под защиту «честь и достоинство» граждан: другими словами, они распространили юридические обоснования законов управления материальной собственностью на нематериальные нравственные сферы. «Метод советского гражданского права определяется его основным предметом — социалистическими имущественными отношениями, выступающими в стоимостной форме», — пишет О.С. Иоффе в разъясняющей статье 1962 года. «Возникнув, этот метод стал пригодным и для регулирования личных неимущественных отношений, связанных с отношениями имущественными», такими, как, например, авторское право или трудовая репутация. «Впоследствии же выяснилась возможность использовать его также для охраны личных отношений, носящих самостоятельный характер» [Иоффе 1962: 63].
«НЛО» 2018, №3.