Дух Божий, входящий в нас по благодати спасения, делает наше общение с Богом личным и уникальным как богословски, так и практически.
2 мая 1856 года родился Василий Розанов, а в феврале этого года исполнилось сто лет со дня его кончины.
Розанов описывал христианство не таким, как оно себя позиционирует, а то, каким оно интуитивно воспринимается развитым человеком, то есть, по сути, каково оно есть на самом деле. Но при этом он часто сбивался, неизбежно путая понимание изображаемого религией Христа со Христом Евангелий, отчего образ Его в глазах философа двоился. Путаница же возникала оттого, что она и впрямь имеет место. Религиозная официальная трактовка евангельской истории в глазах любого развитого читателя не совсем совпадает, а порою и совсем не совпадет с тем, как она воспринимается «без комментариев», «на чистом глазу», и это становится для таких людей проблемой, своего рода «горем от ума».
Официальное христианство плохо относится к этому «чистому глазу», хотя бы потому, что глаз, каким бы чистым он себе ни казался, все время норовит зацепиться за что-то особенно понравившееся. И на такой исключительной выборке в истории христианства возникло множество учений, заносивших мысль далеко даже от обычной реальности, да и от духовной реальности в том числе. Такие лжеучения называют ересями, то есть «выбором предпочтения», если поближе к смыслу слова. Их было в истории много — и по сию пору еще есть, наделали они дел немало. Между тем проблема остается, она очевидна, как бы ни было хорошо иметь более-менее складное учение, пусть с натяжкой, но объясняющее, по-своему складно и убедительно, «все вместе», но натяжка видна, видны и несоответствия, не только — и особенно — в практике, но и в «теории».
Розанов этот диссонанс видел, исследовал причины его возникновения и развития, его интуиция фиксировала, что нет никакого цельного христианства, никакого цельного, единообразно понимаемого учения, и даже духовной методики, подразумевающей предсказуемый результат, — всего этого нет. Выражал он это свое ощущение без всякой методики, с разных совершенно сторон: «Хорош монастырек, «в нем полное христианство»; а все-таки питается он около соседней деревеньки. И «без деревеньки» все монахи перемерли бы с голоду. Это надо принять во внимание и обратить внимание на ту вполне «апокалипсическую мысль», что само в себе и одно — христианство проваливается, «не есть», гнило, голодает, жаждет. Что «питается» оно — не христианством, не христианскими злаками, не христианскими произрастаниями».
Такими и подобными упрощениями он показывает, что теоретическое, исполненное как книжничество, но требующее практического исполнения христианство безжизненно, что начни все жить «по уставу», то и сама жизнь замрет. Да и «автономная» монастырская духовность, требующая разрыва с миром, без мира обойтись не может. И выходит так, что самой практикой своей Церковь констатирует, что, прямо скажем, не заинтересована она в том, чтобы люди становились этими самыми «идеальными правильными» христианами. Людям дается духовный свет в обмен на продовольствие, людей укоряют за то, что «о мирском думают». Их понуждают снова идти каяться, получать духовный наказ в обмен на продовольствие и так далее. Непосильность этого христианства и есть его «жизненная сила», которая отнимает силы у тех, кто к нему пытается стремиться: «Зачем христианство говорит все эти страшные серьезные вещи, когда я хочу спать с женой, рожать детишек и есть щи?»
Розанова особо не интересует вопрос, что и сами-то монахи так не живут, как рекомендуют жить другим. Монастырь за стенами, что там внутри творится, один Бог знает. Его крайне волнует учение, которое указывает на «идеал». Так вот, если это идеал, то выглядит он уродливо. Если это патология, которой нашлось место в полноте Церковной, то и пусть бы себе. В ковчег тоже все залезало. Но нет, в ковчеге больная коза объявлена царем зверей, на которую надо теперь всем равняться. Не лечить, не организовать усиленный уход, а полностью подчинить волю всего ковчега воле козы, исполнять все ее распоряжения, прислушиваться ко всем ее самым мудрым наставлениям, открыв рот внимать ее наказам. Он делает довольно решительный вывод: учение в «идеале своем» указывает на болезненную патологию многих его создателей.
С другой стороны, Церковь живет обычными нормальными людьми, которые ни в какое «высшее» не лезут, а стараются самим укладом жить по чести, по совести. «Лучшие люди, каких я встречал — нет, каких я нашел в жизни, — все были религиозные люди; глубочайшие умом», — признавался Розанов. Это воспринималось им как парадокс, парадоксом это остается и по сию пору. Странность, впрочем, эта имеет объяснение, актуальное еще и со времен Христа. Книжничество — христианское теперь уже книжничество — зарапортовалось, изобретая, каких бы еще бирюлек навешать на Бога и как бы посильней унизить человека, чтобы из глубин унижения он мог лучше «понимать» божественное величие. В конечном итоге, книжничество превращается в обычную пропаганду, призывам которой не следуют (да и не собирались никогда следовать) и сами пропагандисты.
Безжизненная теория христианского идеала вытравила из вероучения христианскую норму, но поскольку большинство людей на белом свете все же нормальные, а не «самые великие на всем белом свете грешники», как учит их думать патология, то норма рано или поздно берет свое. И сумевшие правильно понять и разобраться, где тут на самом деле глупость зарыта и почему так нахраписта, перестают в конце концов слушать козу, приболевшую в ковчеге, и, дабы не заражаться дальше, следуют тому единственному пониманию Евангелия, которое само проступит, если сохранять здравость суждения и любовь к жизни.
Не стоит думать, что Розанов в этих вопросах «так до конца и не разобрался», оставив вопросы открытыми. Да нет, именно это он понял, а вопросы оставил в таком незаконченном виде, чтобы каждый мог отвечать самостоятельно. Ответив вопросами на свои, сложившиеся для себя, ответы.