Метаморфоза российских законов о порочащих сведениях. Самостоятельный характер советского достоинства.
Ксения Черкаева (Гарвардский университет; стипендиат Академии международных и локальных исследований; PhD)
В «Курсе государственной науки», книге, написанной на основе лекций, прочитанных в Московском университете (1861—1868) и лично цесаревичу Николаю Александровичу, Б.Н. Чичерин предупреждает, что разделение народа на высшие и низшие породы
действует унизительно на граждан. Здесь не только возбуждается чувство зависти, но оскорбляются и более благородные свойства человеческой души. Уважение к высокому положению является и политическим и нравственным требованием, когда это положение дается высокими качествами, образованием, заслугами; когда же люди разделяются на высшую и низшую породу единственно по физическому происхождению, то против этого возмущается человеческое достоинство, равное во всех [Чичерин 1898: 164].
В этом определении достоинство как исконное достояние всех людей играет значительную роль и в раннесоветском праве. Чичерин оказался прав, предположив, что «с переходом сословного порядка в общегражданский самое начало чести из сословного превращается в общегражданское. За всеми признается одинаковое человеческое достоинство» [Чичерин 1896: 315]. В уголовных кодексах 1922-го и 1926 годов понятие чести отсутствует, зато в главу «Преступления против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности» помещен целый ряд преступлений: тут соседствуют запреты на убийство, побои и изнасилование, запрет на понуждение к аборту и доведение другого человека до самоубийства, запрет на развращение малолетних и ответственность за неоказание помощи. Среди прочих в Кодексе имеется запрет на клевету и оскорбление. Клевета, т.е. «оглашение заведомо ложного и позорящего другое лицо обстоятельства», тем самым определяется не преступлением против чести, как было в Уголовном уложении 1903 года (ст. 537), но становится преступлением против достоинства личности.
Исчезновение слова «честь» из раннесоветских кодексов вполне объяснимо: слишком уж прямо оно напоминало о сословном разделении общества в недалеком прошлом. Но само его исчезновение мало изменило суть юридических понятий: правоведы 1920-х открыто используют термин «достоинство личности» как советский аналог той «чести», что фигурирует в западноевропейских кодексах. Так же как и их дореволюционные коллеги, они остаются уверены, что закону подвластны посягательства только на внешне видимый статус, но никак не на субъективную самооценку. В 1925—1926 годах в журнале «Вестник советской юстиции» публикуется дискуссия о том, может ли закон защищать от оскорбления «коллективные лица». Может, полагают авторы: поскольку юридическая защита чести никак не связана с личными переживаниями, то она вполне применима и к защите коллективных лиц. «Действительно, ни сфера сознания, ни область чувства, ни воля — не могут служить надлежащим базисом для возведения цельной и устойчивой юридической системы», — настаивает А.Ю. Аншелес. «Этот базис необходимо искать не в изменчивой внутренней сфере психических переживаний личности, а в области более узкой и практической, в существующих общественных отношениях между лицом и окружающими, в социальной ценности и значении этого лица» [Аншелес 1925: 908].
Иными словами, когда клевета впервые стала вопросом защиты достоинства, разделение на объективное проявление социального статуса и субъективную самооценку индивида все еще оставалось в силе: правоведы настаивали на том, что советский закон рассматривает только объективно видимые обстоятельства. Отвечая Аншелесу в следующем номере «Вестника советской юстиции», М.М. Ривкин объясняет:
Наше государство не строит ни свое право, ни свои отдельные органы для защиты тех или иных благ личности, как таковой, а исключительно для защиты социалистического, в период переходного к коммунизму времени, государства.
Следовательно, понятие оскорбления будет определяться не тем или иным чувством личности или даже какими-либо объективными обстоятельствами, как пытаются разрешить этот вопрос буржуазные теоретики, а отрицанием у личности качеств, представляющих благо для государств [Ривкин 1926: 26—27].
Обратите внимание, как разительно заявление Ривкина отличается от риторики реформ Хрущева: Ривкин настаивает на том, что закон служит не личности, но только благу государства. А Третья программа партии (ТПП), напротив, настаивает на том, что дальнейшее развитие общества приведет к отмиранию государства, которое станет ненужным, как только советская общественность сможет управлять сама собой.
За те сорок лет, что разделяют статью Ривкина и принятие ТПП, социалистическое хозяйство было построено. В этом хозяйстве системы экономических, политических и социальных отношений государства, партии и народа формально объединились в единое целое. К 1936 году программа «социалистического накопления» успешно забрала бóльшую часть материальных ресурсов страны под централизованный контроль государства. «Уже сейчас в нашей стране безраздельно господствуют социалистическая система хозяйства и социалистическая собственность», — объясняет учебник гражданского права 1936 года. «Подавляющая масса населения связана теперь с общественным (государственным, колхозным, кооперативным) хозяйством» [Рубинштейн 1936: 8—9, 14—15]. На основе такой монополии Сталинская конституция установила новую двойственность законов: подчеркивая «устойчивость законов и личных прав в неполитических сферах, но допуская произвол и террор в сфере политики» [Berman 1963: 320]. Главным образом эта устойчивость устанавливала право на материальную личную собственность. Но вскоре она распространилась и на «нематериальные личные блага».
Уже в 1940 году несколько статей в журнале «Советское государство и право» подводят базу для юридического обоснования защиты таких нематериальных личных благ, как право на имя, на авторство и на трудовую честь. Отмечая, что нематериальные личные блага советских граждан проистекают из тех же трудовых отношений, которыми граждане зарабатывают личную собственность, авторы заявляют, что советское гражданское право защищает личные блага не «в качестве привеска к буржуазной собственности», а самостоятельно, как отдельное и независимое проявление [Флейшиц 1940: 69]. Поставив труд во главу личных имущественных и неимущественных интересов, правоведы утверждают, что «имя изобретателя, стахановца, поэта, драматического артиста, ученого, наконец, имя каждого трудящегося неотделимо от его репутации, от того положения, которое он заработал в социалистическом обществе своим творчеством, своим трудом» [Агарков 1940: 69].
Эти тексты иногда ставят термин «достоинство» в пару с «честью», но еще не проводят между ними значительных различий: как пишет М.М. Агарков, в социалистическом обществе понятие о чести лица неотделимо от его трудовой деятельности. Все, что порочит честь человека, порочит его как трудящегося. В практике наших гражданских судов нередко возникают вопросы об охране чести и достоинства советского гражданина. Эти дела всегда связаны с трудовыми отношениями. Чаще всего дело идет о неправильной, позорящей потерпевшего мотивировке увольнения [Агарков 1940: 69].
В 1940 году в тексте Агаркова «честь и достоинство» фигурируют слитно, как общественное признание статуса, заслуженного честным трудом. А в 1961 году новые Основы гражданского законодательства расширяют такой подход к признанию чести и достоинства советского человека: отныне закон интересует не только трудовая честь, но также и всесторонняя моральная оценка личности гражданина обществом. Признания трудовых подвигов для защиты своего достоинства становится недостаточно! В статье 1962 года Иоффе объясняет, из каких факторов общественной оценки выстраивается моральный статус советского человека:
Честь и достоинство гражданина выражаются только в таких фактах, которые могут быть объектом общественной морально-политической оценки <…>. Такие факты относятся к трудовой деятельности лица, к его поведению в семье, в быту, в коллективе и т.п. Иными словами, только сознательно-волевые поступки, совершаемые человеком как участником определенных общественных процессов и воплощающие в себе его моральный облик, выступают в социалистическом обществе в качестве факторов, которые формируют представления о чести и достоинстве индивида [Иоффе 1962: 65].
И хотя закон охраняет честь и достоинство граждан, он не может четко регламентировать правила, по которым выстраиваются этические стандарты гражданина с образцовым моральным обликом: «Иначе, собственно, и быть не может, поскольку честь и достоинство по своей объективной природе неспособны выступать в качестве объектов какого-либо юридического нормирования» [Иоффе 1962: 62]. Четкие формулировки этических категорий в виде правил и требований, к соблюдению которых мог бы обязать закон, представляются задачей априори неисполнимой. Но приблизительные этические стандарты было совсем нелишним взять на вооружение государства, сделав из них влиятельный инструмент давления.
Развивая программу общественного самоуправления, советский закон впряг общественность в работу морально-политического контроля, вооружив ее неписаными (но подразумеваемыми) стандартами общественного мнения:
Определенное общественное мнение, созданное вокруг разрешенного судом дела и к тому же являющееся не однократной, а постоянно действующей мерой, в состоянии окружить нарушителя такой атмосферой морального осуждения, которая способна превратить для него исполнение судебного решения в действие не просто обязательное, а неизбежное и неотвратимое [Иоффе 1962: 69].
Государственным же судам закон поручил защищать право граждан «на должную общественную оценку», опираясь «на точку зрения советского общества в целом» [Иоффе 1962: 69]. Правоведы 1960-х описали сокровенные нравственные сферы человека по юридическим определениям аналогично с личной собственностью. Таким образом, вопрос обладания достоинством переместился из частной сферы в личную, и советские суды получили возможность защитить право граждан на правильную общественную оценку их достоинства. А.В. Белявский в методичке 1966 года пишет:
В отличие от буржуазного общества, нравственная оценка человека зависит у нас не от имущественного положения или происхождения, а от его личных данных, от его заслуг, от того, как выполняет он требования, предъявляемые к нему обществом. Эти требования существуют в виде моральных и правовых норм, правил социалистического общежития. Основные нравственные принципы сформулированы в моральном кодексе строителя коммунизма, который является и нашим кодексом чести. Моральный долг в том, чтобы выполнять эти требования [Белявский 1966: 6—7].
Возвращаясь к буржуазному (дореволюционному) юридическому дискурсу о «моральном долге», правоведы 1960-х вернулись и к важному разграничению между субъективной и объективной оценкой достоинства и чести: «Честь — это определенная социальная оценка гражданина, объективное общественное свойство. Достоинство — отражение этого свойства в сознании его носителя, т.е. самооценка личности, покоящаяся на его оценке обществом» [Братусь 1963: 85]. Обе эти категории были взяты под защиту советским законом.
Для дореволюционных правоведов такая юридическая защита достоинства была невозможна, потому что «внутреннее достоинство» было не сокрушимо клеветой: как пишет Розин, «оно умаляется и колеблется лишь собственными действиями, даже, быть может, желаниями и мыслями индивида, в которых содержится измена моральному принципу, нарушение морального долга» [Розин 1910: 129]. Однако в 1960-х даже выполнение морального долга переосмысливается из непостижимого «частного» стремления в стремление личное. «За выполнением общественного долга следует общественное признание деятельности человека, — отмечают В.Т. Ефимов и И.Г. Петров в книге “Марксистская этика”, — что в свою очередь повышает уважение человека к самому себе, сознание своего личного достоинства» [Ефимов, Петров 1961: 55—56]. Л.К. Рафиева, защитившая диссертацию под руководством Иоффе, предлагает руководствоваться не только внешне видимыми поступками человека в делах гражданско-правовой защиты чести и достоинства личности, «но и лежащими в основе его поступков мотивами, зависящими от того, руководствуется ли он сознанием своего долга перед обществом или лишь страхом перед возможностью ответственности» [Рафиева 1966: 6].
Так достоинство советского человека стало одним из нематериальных благ, защищаемых советским гражданским законодательством. А чтобы мнение общественности в оценке достоинства индивида придерживалось желательного единообразия, общественности вручили унифицированное руководство: Моральный кодекс строителя коммунизма.
«НЛО» 2018, №3