Мантерыс Александер. Институт политических исследований ПАН, Варшава, Польша.
В каждой культуре существует нормативное упорядочение человеческой деятельности, её соотнесение с системой ценностей. Формируется также соотношение с современной классовой (или статусной) культурой – палитрой различных выборов и оценочных суждений. Правила человеческого поведения всегда соблюдаются – на празднике или в повседневной жизни. Они диктуют экономический выбор, позволяют лучше канализировать энергию, служащую достижению поставленных целей и/или поддержанию благоприятного внешнего вида, имеющего значение в глазах других. Разговор о культуре общих ценностей целесообразен постольку, поскольку будет возможна их реализация в рамках различных типов отношений, начиная с рутины повседневной жизни и кончая взаимодействием без экономических интересов с объектами высокой культуры.
Понимание этой мистерии требует анализа в категориях культурного капитала. Культурная компетентность – это нечто иное, чем простое понимание того, что считается привилегированным, высшим или лучшим. Это принятое в особых ситуациях умение или искусство пользоваться достижениями культуры во имя сохранения позиций, обеспечивающих их конверсию в другие типы ресурсов и благ. Имеется также в виду и возможность трансформации начальных отношений, преобразования их формы и определения того, что легитимизировано. В более широком смысле – это ключевая составляющая общественного порядка, понимаемого как выстраивание отношений высшего и низшего порядков, как векторы ориентации на себя, на других, на своё окружение в группе или сети, как источник упорядочения, а вместе с тем аналитический ключ, служащий реконструкции образцов межчеловеческих отношений.
Необходимо внимательно рассмотреть возможные аналитические значения термина «культурный капитал» и их применимость, а также определить возможные сценарии использования этого понятия. Анализ концентрируется на определении того, что такое культурный капитал, каковы его размеры, и позволяет формулировать гипотезы.
Культурный капитал
Самое общее определение культурного капитала – это сумма компетенций, изначально позволяющая чётко определить, кто «выше», кто «ниже», а кто «неровня» при фиксации культурных достижений. Знания и компетентность в этой области подтверждаются на практике. Анализ работ Бурдье [Bourdieu 1984; Bourdieu 1986] содержит описание убедительных преимуществ, связанных с составляющими культурного капитала, их стратегического значения в образовательной системе, которое основывается на полученных в семье формах и практиках высокой культуры. «Харизматический» характер высокой культуры, за которым следует совершенствование savoir faire (ее деловитости, полезности), это прежде всего составляющая классового определения тех, кто вырастал в так называемом натуральном окружении форм и практик высокой культуры. Это подразумевает вместе с тем придание качества легитимизированной «высоты» или «преимущества» тому, что трансцендентно и вне-экономически выражается в абстрактных категориях в сравнении с тем, что приземлено и связано с развлечениями и конкретикой повседневной жизни.
Сосредоточение на понимании культурного капитала в категориях компетентного потребления культуры необходимо, это является исходной позицией при анализе изменений его смысла, значения и соотношения с другими формами капитала. Такие процессы могут трактоваться как действительные практики, демонстрирующие динамику достижения, одобрения или отвержения, репродукции, трансформации [Bennett 2006: 7–14].
Смысл использования термина «капитал» [Bourdieu 1986: 46–47] предполагает понимание социального мира в категориях исторического накопления и преемственности. Капитал можно трактовать как силу, вписанную в объективные и субъективные структуры, потенциал мобилизации общественной энергии, конкретизирующийся в деяниях действующих субъектов, и как принцип, который определяет правила социальной игры. Капитал может быть аккумулирован, использован для получения выгоды, распределён в отдельных сегментах общества. Он создаёт сеть принуждений и возможностей, прочерчивает орбиты и траектории социальных практик, а также определяет шансы реализации тех или иных мероприятий. Его характеризует относительная устойчивость, которая является функцией его накопления и воспроизведения, а также возможности трансформации. Благодаря этому, возникает шанс на создание новых сценариев социальных практик. Капитал при этом проявляет способность трансформировать свою субстанцию, может превращаться в нематериальные формы, обретать внеэкономические достоинства или неинструментальные свойства.
Свойство чистого бескорыстия функционально необходимо для инструментальных и экономических действий – как направленных на получение прибыли, так и на экономию при меркантильных практиках. Тотальность практик содержит в себе то, что воспринимается как внеэкономическое (хотя может выражаться и в деньгах, иметь свою цену), несмотря на то, что является действительной силой и содержит результат активности человека, несводимый к праву распоряжения частной собственностью.
Культурный капитал, по утверждению Бурдье [Bourdieu 1986: 247–250], это институционализированная форма воспитательных квалификаций, отдельные разновидности или конкретизации которой могут быть преобразованы в экономический капитал; например, плата за произведение искусства или высокие заработки профессионала. Этот капитал имеет три формы. Первая из них – воплощённый, реализованный культурный капитал – требует длительных усилий ума и тела. Накопление этой разновидности культурного капитала предполагает усилия (например, работу, учебу или тренировку) для получения компетенций легитимизированного участия в культуре, включение и ассимиляцию того, что доступно как объект культуры. Эти усилия направлены на субъекты культуры; они являются личной инвестицией (или ценой, конкретизацией, по определению Бурдье), социально конституированной формой либидо, канализирующей усилия тех, кто намерен (часто ценой большого труда и самоотдачи) выполнять установленные культурные стандарты. Воздействие этого процесса на соответствие навязанным сверху критериям усиливает позитивную оценку прививки и ассимиляции культуры, труда и самоотверженности.
Этот капитал часто функционирует как символический капитал, как маркер компетентности, авторитета или иных нестандартных показателей. Неравномерное распределение уровней капитала отражает логику соперничества, борьбы, согласно правилам воспроизводства и занятия более высоких позиций в иерархии. Этот процесс эффективнее всего проходит в семьях вкупе с высоким/сильным культурным капиталом. Он отражается на различиях в сроках этого процесса, продолжительности и эффективности достижения специфически высоких требований культуры, а также благодаря возможности посвящать свободное время овладению этими высотами, но не повседневной экономической необходимостью.
Другой облик культурного капитала, объективированный и материализованный, – это культурный реквизит, материальные объекты СМИ. Их связь с реальным капиталом очевидна. Владение этими предметами и средствами массовой информации может иметь экономический (материальный) характер, в смысле владения собственностью, или символический характер, что требует культурной компетентности отдельных лиц или групп. Например, в случае обслуживания сложного технического инструментария, управления кадрами или экспертизы произведений искусства. Вообще, это способность использовать «средства производства», реализующаяся по собственным законам с учётом доминирования участников согласно степени их компетентности в сфере культуры [Bourdieu, Passeron 1990: 50–51].
Культурный капитал – в значительной мере результат экономического капитала (как и социального, в смысле связей в сети институализированных отношений, опирающихся на знакомства, признание и взаимные обязательства). Конверсии между капиталами требуют трансформации в процессах социального обмена и никогда не сводятся ни к чисто экономическим сделкам, ни к коммуникациям. Адекватной мерой культурного капитала являются время и энергия, необходимые для его приобретения или получения, а также экономический капитал, производный от конверсии. И это не только свободное время, которое может быть посвящено, например, воспитанию детей, но также и время компетенций, которые можно купить у других агентов конверсии.
Трансмиссия культурного капитала, подтверждённая в категориях, легитимизированных образовательной и академической квалификацией, даёт право доступа к ценностным, часто доминирующим позициям. Такая конверсия затрудняет простое наследование привилегий доминирующими классами и различными ветвями власти. Образовательная система как один из инструментов воспроизводства, поддерживаемая унифицированным рынком квалификаций, увеличивает значение культурного капитала в сфере социальной репродукции, создаёт барьеры для непосредственной (или простой) конверсии экономических или социальных активов в культурные [Bourdieu, Passeron 1990: 51–55].
Культура и классовая система
Другие авторы [Lamont, Lareau 1988: 154–156; Lamont 2012; Lareau, Weininger 2003] в связи с выводами Бурдье, не без оснований замечают, что концепт культурного капитала демонстрирует воздействие культуры на классовую систему. Это воздействие формирует связи между деятельностью и социальной структурой, создаёт структурные обстоятельства, в которых воспитательная система воспроизводит межклассовые отношения власти и символические связи как раз через трансмиссию составляющих культуры. Институционализация образцов культуры сама по себе не дискриминирует личность, хотя часто оказывается таковой для отдельных людей; она нацелена прежде всего на укоренение рутинной повседневности.
Культурный капитал не является монолитом. Он должен быть расписан по нескольким существенным показателям и аспектам. Даже если ограничиться официальной формулировкой, что он состоит из нескольких неформальных академических стандартов. Это может означать и фактически означает множество позиций, предпочтений, вариантов поведения и культурного багажа, которые считаются атрибутами господствующего класса. Речь не идёт исключительно о таких атрибутах, как уровень образования и академизм, правильная речь, стиль поведения, которому свойственны натуральность, креативность, блеск и так называемое изящество. Речь о том, что это составляющие части культурного капитала, т. е. вкус, манеры, личный стиль – составляющие элементы классового этоса. При другом подходе вкус рассматривается как конгломерат позиций, предпочтений, моделей поведения, которые, скорее, являются показателями и основой социальной селекции. И, наконец, культурный капитал можно рассматривать как источник власти в техническом, научном, экономическом или политическом измерениях. Власть обеспечивает или, по крайней мере, облегчает доступ к организаторским позициям, а также является показателем занимаемых классовых позиций.
Этому сопутствуют методологические проблемы, как верно замечают учёные [Lamont, Lareau 1988: 157–158]. Классификация этой или иной культурной практики, «выступления» той или иной особы, имитируюшей культурные «сигналы», не может быть произведена в отрыве от так называемого общего культурного капитала. Его, в свою очередь, следует рассматривать в категориях стандартов среды этой особы, что также означает определение ранга или ценности отдельных сигналов, их «кодирования» в культурных ресурсах окружения, а также установления, какие из них свидетельствуют об эксклюзивности, а какие употребляются повседневно и не носят статусного характера.
Идентификация стилей жизни и предпочтений относительно проста, но её точность обычно проявляется в составляющих культуры потребления. Имеется в виду то, что необходимо для жизни – одежда, пища, развлечения, «ценимые» личные предметы и эстетические предпочтения. Маркер культурной легитимации не встроен обычно в детали стиля жизни, но содержится и подтверждается в структурных бинарных противопоставлениях, образующих сетку отношений: высокое – низкое, изысканное – вульгарное, эстетическое – повседневное. Это, согласно Бурдье [Bourdieu 1984 (1979): 244–256], социальное пространство символических битв или столкновений как за присвоение престижных знаков преимущества или превосходства, так и эпитетов – «народный», «низкий», «вульгарный» или «обыденный».
В дефиниции культурного капитала учёные [Lamont, Lareau 1988: 156–157] делают упор на высоко-статусные культурные сигналы: позиции, предпочтения, формальное знание, поведение, имущество и квалификации. Эти свойства институционализированы, поэтому широко разделяемы и могут служить инструментами исключения из определённых занятий. Они также символизируют принадлежность к группам с высоким статусом. Такое самоограничение смягчает возможные терминологические ошибки и одновременно сохраняет структуралистское направление анализа. Существенно знание о том, что важно (позиции), что и как потребляется и оценивается (формальное знание); как определять, что лучше и почему лучше (предпочтения и позиции); как с сохранением канонов хорошего вкуса потреблять еду (поведение и позиции), а также осознавать важность самоконтроля при потреблении алкоголя, предметов роскоши, ведении здорового образа жизни, в заботе о сохранении своего облика, умении вести разговор и соответствующе вести себя в различных ситуациях, наличии академических или экспертных знаний, всестороннего образования или способности к эстетической восприимчивости.
Те или иные сигналы, хотя они касаются личности, являются маркерами статуса постольку, поскольку они институализированы и являются точкой отсчёта для более широкой группы. Её члены относительно одинаково ранжируют отдельные сигналы как составляющую легитимизации культуры в категориях того, что важно, престижно, достойно уважения. Однако представители низших классов исключаются из участия в практиках среднего класса [Lamont, Lareau 1988: 156–157]. В этом смысле капитал определяет место в пространстве социальных позиций, близости и отдалённости, привилегированности, но также допускает и возможность существования социальных лифтов.
Aвторы отмечают присутствие «исключений» в работах Бурдье, имеющих три главные формы [Lamont, Lareau 1988: 158–159]. Первая из них – это самовыключение, т. е. признание того, что нет нужных компетенций, чтобы присоединиться к определённой группе или среде, обычно из-за недостаточного знания или «овладения» определёнными культурными нормами. Вторая – это чрезмерная селекция, т. е. ситуация, в которой от нерасполагающих ценными культурными ресурсами требуют того же самого, что и от привилегированных, что вынуждает более «слабых» в культурном отношении людей прилагать больше усилий. Третья форма означает ситуацию, в которой более слабо подготовленные в культурном отношении единицы, несмотря на все усилия, не занимают ожидаемых позиций, ощущая это как потерю из-за неудачной образовательной инвестиции.
Эти три формы исключения имеют косвенный характер. Исключение, наряду с символическим капиталом, формирует человеческие начинания, легитимизируя признание определённых культурных форм и практик, одновременно устанавливая институциональные нормы поведения и доступа к ресурсам. Такой тип контроля считается естественным, являя собой источник символического насилия. Другие аспекты власти касаются возможности получения культурного капитала в процессе конверсии в другие формы капитала. И тут обнаруживается особенность в теоретических размышлениях Бурдье. Хотя метафора идеального рынка с его максимализацией ресурсов и трактовкой капиталов как обобщённых средств обмена очевидна, дело не сводится к экономическим и материальным «выплатам». Достоинством идеи, высказанной Бурдье, является привлечение внимания к конверсии капитала в капитал символический. То есть к ресурсам, связанным с легитимизацией и престижем. Это порождает очередные сложности, когда мы имеем дело с обществами, в которых культурный консенсус слаб или неустойчив и фрагментирован.
Заключение
Если признать, что культурный капитал может и дальше служить инструментом изысканности, необходимо определить, из чего он состоит в смысле привилегированных и легитимизированных культурных практик. Сначала нужно установить частоту выбора таких практик, которые «традиционно» считаются относящимися к сфере потребления высокой культуры. Важно установить, из чего состоят «сигналы» высокого культурного статуса, которые могут превращаться в успех или достоинство на уровне организаций, начиная со школ и кончая структурами, которые обеспечивают доступ к высоко оцениваемым позициям. Первая задача – это подсчёт числа выборов в рамках бинарного соотношения между тем, что считается «высоким» и «низким», чтобы можно было сравнить с результатами выборов в других странах, а также в будущем. Это позволяет примерно предугадать тренды перемен, установить, происходят ли они в том же направлении, есть ли темпоральные различия.
Очередной шаг – это попытка обобщить их результаты с аналогичным намерением провести сравнение и выявить основные векторы перемен. Речь идёт об определении классовых преимуществ (или стилей) и сопровождающих их практик, а также об установлении, какие из них свидетельствовали и теперь свидетельствуют об их исключительности. Эта реконструкция стилей означает также включение других атрибутов, особенно образования и состоятельности, а также определения характера контактов с другими группами. В результате мы вновь обращаемся к вопросу о силе конверсии культурного капитала как «здесь и сейчас», так и в сравнительной перспективе. Словом, что именно сейчас является каноном хорошего тона, становится ли образование фактором включённости в состав высшего класса? Или же такую включённость обеспечивают только некоторые типы образования, а также сильная трансмиссия капитала в семье, подкрепляемая или награждаемая системой воспитания?
Очередная группа проблем касается вопроса, насколько и в какой степени стили низших классов и далее будут трактоваться как зависимые, определяться как отступление от стиля высшего класса. Другими словами, можно ли, несмотря на изменение процессов включения и исключения, говорить о разделении на потребителей высокой и обыденной культур. Соответствует ли этому относительно унифицированный облик (профиль) высшего класса, являющегося распорядителем ценностных ресурсов, и низшего класса – пассивного потребителя этих ресурсов по каналам легитимизированной и привилегированной трансмиссии и конверсии? Или, другими словами, если перефразировать изречение автора [Hechter 2004: 400–445], формируются ли особые каналы движения классовых культур с непроницаемыми границами и особыми, относительно автономными стандартами вкуса? Или наступает размывание классовых различий, а тем самым уменьшение роли культурного капитала, владение которым является составной частью, как это определил Веблен, потреблением напоказ, определённым блеском, основой которого является не культурная компетентность, но «твёрдое» свидетельство состоятельности и принадлежности к элите? [Veblen 1918].
Так или иначе, требуется определение места личности в социальных сетях, принадлежности (или притязания на это) к числу тех, кто считается эксклюзивными. Необходимо также определиться, означает ли отсутствие принадлежности к такому роду сетей (или претензий на это) низшую культурную компетентность и слабость позиций? Или же это свидетельствует о формировании альтернативных сценариев борьбы за позиции, о множественности потенциальных эксклюзивных культур, либо об определённого рода культурной аномии? И далее: действительно ли и в какой степени всеохватная «сетевизация» личностей, гомофилия свойственного им социального окружения формируются согласно практической логике эксклюзивных или неэксклюзивных культурных выборов?
Библиографический список
Bennett T. 2006. Postscript: Cultural Capital and Inequality. Refining the Police Calculus // Cultural Trends. № 15 (2/3). Р. 7–14.
Bourdieu P. 1984. Distinction: A sociol critique of the judgement of taste. Cambridge, MA: Harvard University Pressю. 640 p.
Bourdieu P. 1986. The forms of capital // Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education / Ed. by John E. Richardson. N. Y.: Greenwood Press. P. 241–258.
Bourdieu P., Passeron C. 1990. Reproduction in education, society and culture. London: Sage Publications. P. 50–51.
Hechter M. 2004. From class to culture // American Journal of Sociology. № 110 (2). P. 400–445.
Lareau A. 1988. Cultural capital: Allusions, gaps and glissandos in recent theoretical developments // Sociological Theory. № 6 (2). P. 153–168.
Lamont M. 2012. How has Bourdieu been good to think with? The case of the United States // Sociological Forum. № 27 (1). P. 228–237.
Lareau A., Weininger E. 2003. Cultural capital in educational research: A critical assessment // Theory and Society. № 32 (5/6). P. 567–606.
Veblen T. 1918. The theory of the leissure class: An economic study of institutions. N. Y.: B. W. Huebsch. 339 p.
Вестник Института социологии. 2019. Том 10. № 3. C. 33–43.