Андреев Иван Андреевич, Национальный исследовательский университет «МЭИ».
Как указывал ещё Н. Макиавелли, стремление государства стать сильнее надо рассматривать как своего рода естественную закономерность. Долгое время самым эффективным средством воздействия, побуждающим его действовать в интересах других государств или, по крайней мере, согласованно с этими интересами, было применение вооружённой силы (или угроза такого применения).
К сожалению, угрозы такого рода по-прежнему остаются актуальными. Однако трагический опыт двух мировых войн и создание ядерного оружия, способного уничтожить не только отдельные страны, но и всю человеческую цивилизацию в целом, стимулировали создание новой мировой системы, в которой важным регулятором международных отношений, имеющим миротворческие полномочия, являются авторитетные международные организации – прежде всего ООН. В связи с этим возросло значение международного права, а также различных органов, структур, обеспечивающих режимы коллективной безопасности. Кроме того, окончательная «победа» в классическом смысле слова в современных войнах технически очень затруднена или, чаще всего, вообще невозможна, поскольку цена этой победы оказывается неприемлемо высокой, а более слабая сторона нередко способна ответить на перспективу поражения и захват части своей территории развёртыванием изнурительной для противника партизанской войны.
Войны как «продолжение политики другими средствами» в этой ситуации нередко становятся чересчур накладными как из-за весьма высокой стоимости военных операций, так и силу того, что они могут вызвать серьёзные осложнения со стороны мирового сообщества. Само по себе это, конечно, не может предотвратить эскалации политических противоречий до того уровня, когда дело доходит до угрозы оружием и/или его применения. Тем не менее в современных условиях формы вооружённых столкновений несколько видоизменились: ныне они обычно представляют собой локальные акции, достаточно ограниченные по времени и целям, а основной задачей военных становится «проецирование военной мощи» и сдерживание. Трудно избавиться от впечатления, что при всём неоспоримом значении вооружённых сил их функции сужаются, и они постепенно превращаются в «фактор второй линии», актуально используемый лишь время от времени, но самим своим наличием он подкрепляет и обеспечивает действие некоторого другого, не имеющего непосредственного материального выражения «фактора Х», использование которого практически не создаёт рисков и к тому же обходится несравненно дешевле, чем содержание и использование вооружённых сил.
С окончанием так называемой «холодной войны», разделившей человечество идеологическими границами на два противостоящих друг другу вооружённых лагеря, перегруппировка факторов влияния в мировой политике стала проявляться настолько отчётливо, что возникла потребность в выделении этого «фактора Х» в качестве особого предмета исследования. У него появляется и собственное терминологическое обозначение – «мягкая сила», введённое в 1990х гг. одним из основоположников неолиберального подхода к теории международных отношений американским политологом Дж. Наем. «Мягкая сила», в противовес «жёсткой» силе оружия или экономического принуждения (за которым также в большинстве случаев стоит вооружённая угроза), определяется в его работах как способность «получить то, что вы хотите получить, через привлечение, а не через подавление или некие «проплаты» [Най 2006].
В 1990–2000е гг. концепция «мягкой силы» попала в поле зрения китайской политической мысли. Китайские авторы нашли её созвучной традициям китайской политической культуры, со времён Сунь Цзы особо ценившей такие победы, которые удавалось достичь, не вступая в прямое столкновение с противником. Кроме того, данная концепция как нельзя лучше отвечала принятой китайским руководством новой тактике продвигать свои интересы постепенно, исподволь, избегая слишком грубого нажима, который мог бы напугать партнёров, заведомо находящихся в совсем иной «весовой категории», чем пугающая своим громадным масштабом могучая держава с почти полутора миллиардами населения и более чем трёхмиллионной (в то время) армией. По этой причине понятие «мягкая сила» было очень быстро подхвачено не только академическими специалистами в области теории международных отношений, но и влиятельными политическими деятелями, в том числе входящими в высшее руководство страны. С начала 2000х гг. популяризация концепции «мягкой силы» также активно ведётся в китайском сегменте интернета, что указывает на стремление расширить сферу её использования и ввести её в массовую политическую культуру в качестве значимого элемента того языка, на котором власть говорит с обществом о национальных целях и задачах.
Проблема «мягкой силы» применительно к политике КНР была впервые сформулирована на высшем уровне в ноябре 2006 г. в выступлении тогдашнего лидера КПК и Председателя КНР Ху Цзиньтао на 8-й Всекитайской конференции представителей литературы и искусства. Через год эти установки вошли в доклад Ху Цзиньтао XVII съезду КПК (октябрь 2007), где они впервые получили специфически китайскую интерпретацию в рамках концепции строительства социализма с китайской спецификой. Как в дальнейшем разъяснялось в публикациях авторитетных китайских аналитиков и экспертов, ставка китайского руководства на использование «мягкой силы» отражала стремление КНР выступать в качестве выразительницы интересов всего глобального мира, играя ведущую и направляющую роль в гармонизации всей системы международных отношений.
Конечно, эти идеологические установки нельзя назвать революционными. В определённом смысле их можно рассматривать как продолжение и в то же время модификацию взглядов Мао Цзедуна и Дэн Сяопина, которые, несмотря на различие в подходах к стратегии строительства социализма, в равной степени китаизировали марксизм, отдавая при этом дань ханьскому национализму и традиционному китае-центризму – распространённому среди китайцев убеждению в том, что Поднебесная обладает неким внутренним превосходством над всеми остальными государствами и цивилизациями. Китайское руководство и раньше придавало важное значение популяризации китайского языка и культуры, а также созданию позитивного имиджа Китая в мире. Например, ещё в 1984 г. в структуре Министерства образования КНР была создана Государственная канцелярия по распространению китайского языка за рубежом (сокращённо Ханьбань).
Но теперь это направление получило статус стратегического, а вся работа по нему приобрела ярко выраженный системный характер. В начале 2000х гг. под эгидой Ханьбань по всему миру стала создаваться сеть институтов, школ и классов Конфуция, представляющих собой культурно-образовательные центры, в которых граждане любой страны могут изучать китайский язык и углублять свои познания о Китае (например, изучать китайскую медицину, каллиграфию, порядок проведения чайной церемонии и др.). Преподавание и вся деятельность этих китайских центров направлены на развитие разностороннего сотрудничества с КНР. Первый Институт Конфуция был открыт в июне 2004 г. в Узбекистане, а вскоре после этого и в Сеуле (Республика Корея) [Гао Вэньцзин 2015]. К настоящему времени число Институтов Конфуция по всему миру перевалило за 500, а классов Конфуция – за 1000. Это в несколько раз больше, чем немецкая сеть Институтов Гёте или число культурных центров, которыми располагает Британский совет. Считается, что создание и развитие этой сети институтов является одним из самых значительных глобальных образовательных и культурно-просветительских проектов начала XXI в.
С конца ХХ в. всё более важным направлением наращивания гуманитарного влияния КНР стало привлечение в китайские вузы иностранных учащихся – студентов, аспирантов и стажёров. Для них выделяется значительное количество стипендий, причём финансирование стипендиальной программы для иностранцев постоянно увеличивается. Китай также очень активно участвует в международных кинофестивалях и музыкальных конкурсах, где китайские кинорежиссёры, артисты и музыканты не раз получали престижные премии; организует выставки, посвящённые китайской культуре и истории, а также нынешним достижениям страны; участвует практически во всех престижных спортивных соревнованиях. Резонансным событием стало проведение в 2008 г. в Пекине XXIX летних Олимпийских игр. Право принять у себя олимпийцев китайская столица завоевала в острой борьбе с такими серьёзными конкурентами, как Париж, Торонто, Стамбул и Осака, причём проведение Игр обошлось китайскому бюджету в рекордную на тот момент сумму – $44 млрд. Не менее феерическим событием, чем Олимпиада, стало проведение в Шанхае и всемирной выставки ЭКСПО-2010.
Дело, однако, не ограничивается культурой, искусством, наукой, образованием, спортом. КНР работает над созданием образа страны, которая не только сама добивается выдающихся достижений, но и готова прийти на помощь всем в ней нуждающимся, исходя при этом не из каких-то своекорыстных интересов, а из принципов гуманизма. Пекин оказывает техническое, финансовое и информационное содействие многим странам Азии и Африки, принимает участие в ликвидации последствий стихийных бедствий и миротворческой деятельности.
Естественно, невозможно эффективно использовать «мягкую силу», если не располагать средствами донесения нужной информации до самой широкой аудитории. В этом плане КНР также может записать в свой актив значительные успехи. Центральное информационное агентство КНР Синьхуа и Центральное телевидение Китая (ССNV) в XXI в. превратились в мощные мультимедийные конгломераты, успешно конкурирующие с такими глобальными «фабриками новостей», как CNN и ВВС, а также с щедро финансируемым за счёт нефтедолларов Персидского залива арабским каналом Аль-Джазира.
Распад Советского Союза, вызвавший глубокую трансформацию всей архитектоники формирующегося глобального мира, внёс значительные изменения в геополитическое положение КНР, что в сочетании с рядом других факторов существенно повлияло на внешнеполитические стратегии Пекина. Подробный анализ как самих этих изменений, так и контекста, в котором они происходили, выходит далеко за рамки настоящей работы. Отметим лишь два обстоятельства, непосредственно касающихся Российской Федерации и исторически связанных с ней постсоветских государств Евразии.
Во-первых, по мере того, как КНР стала превращаться в мировую державу № 2 и тем самым – объективно – в конкурента США, претендующих на роль мирового гегемона, наметилась тенденция к её сближению с восстанавливающей свою мощь и влияние Россией. На протяжении последних 15 лет сотрудничество Российской Федерации с КНР неуклонно углублялось, вплоть до активного взаимодействия двух государств в области безопасности, а также координации их позиций в тех вопросах мировой политики, где той или другой стороне приходится сталкиваться с активным противодействием со стороны Запада. В настоящее время Российская Федерация и КНР характеризуют свои отношения как всеобъемлющее стратегическое партнёрство.
Во-вторых, фрагментация расположенного к северо-западу от границы КНР геополитического пространства, когда вместо единого Советского Союза здесь возникли целых пять несравнимых с ним по мощи и к тому же внутренне не очень стабильных центрально-азиатских государства (Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан, Таджикистан и Туркменистан), привела к тому, что перед китайцами вдруг открылось ещё одно перспективное направление экспансии, чрезвычайно привлекательное как в силу огромных природных богатств этого региона, так и в силу того, что, непосредственно примыкая к территории КНР, оно представляет собой как бы естественное расширение её хозяйственной территории.
Ныне это направление, пожалуй, становится по крайней мере вторым по значению после Юго-Восточной Азии. Здесь, однако, продвижение китайского влияния наталкивается на другие, пустившие глубокие корни, влияния, в том числе – на многовековые исламские традиции и этническую солидарность (в большинстве стран Центральной Азии основную массу населения составляют тюрко-язычные народы, достаточно восприимчивые к идеологии пантюркизма и к тому же родственные оппозиционным ханьскому доминированию уйгурам из Синьцзян-Уйгурского автономного района). Не следует сбрасывать со счёта и давние культурно-политические и экономические связи с Россией, в особенности сильные в Казахстане и Кыргызстане.
Вестник Института социологии. 2019. Том 10. № 2. C. 90–106.