Еще не так давно юродство было фактом социальной и политической жизни, сейчас оно нашло новую нишу в арт-жестах. Что общего у средневековых юродивых и современных оппозиционеров.
Беседовала Ольга Филина
Проблема с «обратной связью» в Отечестве была всегда: управленцы во все времена мнением подданных интересовались крайне редко, а самодержавная власть и вовсе считала за благо не слышать ни общества, ни его «избранных представителей». И все же есть в русской истории одна категория людей, которых даже цари боялись. В чем их сила, «Огонек» спросил профессора факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ Сергея Иванова, который пролил свет на неизученные особенности российского социального протеста, написав книгу о… юродивых.
— Почему разговор о юродивых актуален сегодня, когда на улице их уже не встретишь?
— Юродивых не встретишь, а юродствующее поведение — попытка копировать этот поведенческий стереотип — присутствует в культуре. Юродство — форма выражения массового мировосприятия. Поэтому, чтобы понять, что нам ждать от самих себя, полезно знать истоки.
— В своей книге вы пишете, что юродство возникло в Византии в период «заиливания», господства рутины в общественной жизни — как некий протест. При этом в России оно заявляет о себе в XV веке: вам кажется, что тогда у нас все было слишком спокойно?
— Смотря что понимать под спокойствием. Проблем всегда хватает: набеги, бедность, несправедливость. Но при этом может поддерживаться некий статус-кво, в частности, в Византии в V веке как раз закончилось формирование государственной идеологии в виде христианства, эта некогда гонимая религия остепеняется и вписывается в имперскую политику. Вот тут-то и появляется юродство — как некая реакция на эти процессы. У нас в XV веке формируется свой статус-кво: московская власть утверждает себя в качестве главного распорядителя жизни. Еще за век до того все было сложно и, заметим, не было никакого юродства. Во всяком случае, у нас нет оснований считать, что в XIV веке существовал культ хоть одного юродивого. Где-то в XI веке в Киеве мелькает один персонаж, но очень подражательный по отношению к византийской традиции. А вот засвидетельствованный культ первого нашего юродивого, Исидора Ростовского, складывается только в XV веке. Можно строить разные гипотезы, почему так происходит.
Я полагаю, что популярность юродства растет вместе с централизацией власти, являясь реакцией на последнюю.
— В чем выражалась эта популярность? Она возникает внезапно?
— Стремительно, но не внезапно, конечно. В целом этот специфический тип святости, который в Византии оставался на периферии церковной жизни, полюбился Руси. Скажем, вся иконография юродивых — изобретение отечественных иконописцев. Единственное изображение Андрея Юродивого, которое есть в Византии, рисует этого святого посетителем рая с цветком в руке, а вовсе не в его земной роли хулигана. Русь же порождает отдельный праздник — Покров, который хоть и приурочен к событию византийской истории, в самой Византии неизвестен, потому что основан просто на главе из жития Андрея Юродивого. Но то, что в Константинополе рядовая глава из жития, во Владимирской Руси XII века — одно из центральных событий священной истории. Андрей Цареградский становится своего рода образцом святости, но все-таки до собственных юродивых пока еще далеко. А вот в XV и особенно в XVI веке русское юродство расцветает пышным цветом. По количеству икон, по спискам юродивых, которых поминали в храмах того или иного города, по запискам иностранных гостей и послов можно сделать вывод: число юродивых нарастает, и они опознаются уже как отдельное сообщество, если хотите, социальная сила. Тогда же рождается идея писать коллективные иконы юродивых, визуально подтвердить то объединение, которое уже имело место в народном сознании. И вот тут власти начинают беспокоиться. То есть власть была готова вступать в персональные отношения с отдельными юродивыми, но, как только они стали организовываться в некий «социальный институт», этому был положен конец.
— То есть юродивый может существовать при власти только потому, что он исключение из правил? Его протест принципиально не институционализируется?
— Юродивый — это вообще длящийся культурный эксцесс. Как только какой-то конкретный человек приходит и говорит: «Я как юродивый имею право» — все, он перестает быть юродивым. И его, конечно, сметает власть. Борьба с юродивыми со стороны властей предержащих начинается практически сразу после смерти Федора Иоанновича, а конечным актом этой драмы была агрессия Петра Великого, то есть старт прямых репрессий против этих народных кумиров.
— У юродивого, получается, нет прав, есть только внезапные возможности — повлиять на власть, что-то изменить в социальном контексте… Это такая «случайная русская оппозиция».
— Да, юродивый бесправен и существует в пространстве без гарантий, да он и сам отвергает все гарантии. Однако репутация народного защитника, закрепившаяся за ним в фольклоре и литературе, не вполне оправдана: если мы вспомним, например, ростовского Артемия, то он как раз приветствовал расправы Ивана Грозного. Интересно, например, что иностранец Сигизмунд Герберштейн, побывав в России XVI века, оставил воспоминания о юродивом, который ходил по Москве с метлой, чтобы выметать крамолу. В каком-то смысле этот символ предугадал опричнину, так что коммуникация юродивых с властью была сложнее, чем нам кажется.
— Откуда вообще возникла коммуникация между юродивым и царем? Что сближает эту пару?
— Ситуации диалога и конфликта юродивого с самодержцем, действительно, специфически русское явление, поскольку в той же Византии провокации юродивых, как правило, не адресовались светской власти. Почему? Я думаю, разгадка в том, что культурный слой Византии был весьма глубок и ее цивилизация имела много «этажей». Например, в Византии один и тот же человек мог быть митрополитом и автором комментариев к Гомеру. Здесь не возникало противоречия, люди имели разные ипостаси, и государство, его идеология не пытались приводить их к общему знаменателю. Но молодая русская культура, образно говоря, цивилизационные этажи сплавляет в один… Это не какой-то изъян нашей культуры, это ее проблема роста — перенимая византийские образцы, мы воспринимали их по-своему. И понятно, что священное и властное на Руси находилось в «сплюснутом» состоянии. В таком специфическом культурном пространстве, где абсолютно все значимые вещи, в том числе и священные, опосредованы властью, эта же власть становится главным адресатом любой провокации.
— Но и сама власть, похоже, перенимает практику «длящегося культурного эксцесса»: вспомнить, например, правление Ивана Грозного…
— Странно говорить, что Иван Грозный — юродивый, он, конечно, царь. Но этот царь ведет себя так, что в современном контексте мы легко прочитываем его эскапады как нечто «юродствующее», то есть проявление показного смирения, за которым на деле таится страшная агрессия. Иван Грозный, по-видимому, первый активно юродствующий на Руси человек: именно что не юродивый, а копирующий этот культурный тип. Когда он заявляет о себе, что он «Ивашка Васильев», и склоняется перед Симеоном Бекбулатовичем — все понимают, что этого всерьез быть не может. Когда он сажает боярина на свой трон, тот уже прекрасно знает, что концом представления будет его смерть. Грозный стремится подчеркнуть запредельность своей власти, ее необусловленность никакими внешними знаками, добродетелями, качествами… Он будет в рубище, под столом, без царского венца — все это не имеет никакого значения, потому что царственность неотчуждаема от него и сверхъестественна. Такими же «запредельными» фигурами царю, по-видимому, представлялись юродивые. Отсюда его страх перед ними: псковский Никола — персонаж, позднее опознанный в качестве юродивого, — по легенде, одним словом заставляет царя отозвать свое войско от города.
— Интересен социальный контекст, в котором возможны такие эскапады. Будто речь идет об отказе от всякого рационального суждения о том, что хорошо, а что плохо — уличный провокатор может оказаться святым, убийца будет помилован и так далее…
— Действительно, мы чувствуем здесь какую-то благодатную почву для всякого произвола. Я не исключаю, что почерпнутое из реальной жизни наблюдение — что правосудия нет — переносилось человеком XVI века на загробную жизнь, увеличивая симпатии к юродивым. Отсюда идеи, что спастись можно «дуриком», что помилован будет нераскаявшийся преступник. В Византии тоже существовали идеи, что мы на самом деле не знаем, кто служит Богу, а кто нет, однако они распространялись в основном в монашеской среде в качестве специфического духовного размышления. А на Руси мысль о полной «неисповедимости» Божьего суда становится самодовлеющей, идет в массы и порождает совсем не христианские рассуждения о том, что от человека в этом мире вообще ничего не зависит: как ни живи, исход непредсказуем. Распространяется парадоксалистское восприятие: «Не согрешишь — не покаешься». Здесь нет и тени западнохристианского концепта земной жизни как времени, отведенного для накопления добрых дел. Святость запредельна и часто сама на себя не похожа, как у юродивого: не с кого брать пример.
— Еще немножко, и мы выясним, что уже в XV веке был поставлен крест на вызревании в России гражданского общества… А если серьезно: на Западе были свои юродивые, свои провокаторы?
— Это очень интересный сюжет. В Средней Италии, конкретно в Умбрии, во времена Средневековья возникает несколько фигур, похожих на наших юродивых. Они тоже провоцируют благовоспитанных горожан, нарушают общественные приличия.
Однако, несмотря на все безобразия, которые они чинят, свои жизни эти подвижники непременно заканчивают позитивным социальным действием — то какой-то госпиталь организуют, то орден создадут, в общем, чтобы земная жизнь все-таки устраивалась. У настоящих юродивых такого быть не может — позитивное социальное действие им прямо противопоказано. Я бы даже сказал, что у нас здесь больше сходства с мусульманским миром. Нет никаких оснований считать, что ислам заимствовал у христианства практики юродства, в конце концов там даже святость воспринимается иначе. Однако ряд почитаемых фигур в некоторых течениях ислама как раз очень похож на православных юродивых.
— По-видимому, отечественный провокатор отличается полной социальной безответственностью: он не боится ввести окружающих в соблазн и не собирается никак о них заботиться. Не сближает ли его с царем то обстоятельство, что и юродивый, и самодержец — оба могут делать гадости, причем безнаказанно?
— Юродивый эсхатологичен. Он как бы приводит мир в идеальное состояние: вне-государственное, бездомное, нестяжающее, бессемейное и вне-логическое. Он обращает людей к Абсолюту, и в этом его серьезное богословское оправдание. Но в обществе он снижает социальный протест, изолируя его в качестве хулиганской эскапады.
— Однако даже такую оппозицию власть постепенно отказывается терпеть.
— Архивные документы XVIII века, повествующие о преследовании юродивых, страшно читать: они сочатся кровью. Юродивые спасаются разве что при старообрядческих общинах и в купеческих семьях, при этом они сильно теряют в градусе своего протеста. В конце концов они превращаются в безобидных попрошаек-приживалок при богатых домах.
— Как вам кажется, юродство и юродствующее поведение кануло в Лету? Эта форма протеста больше не востребована?
— В общественном сознании юродивый — это, в первую очередь, человек, который может что-то неприятное сказать власти. Как Николка в «Борисе Годунове». А теперь давайте посмотрим на каких-нибудь новых народно чтимых святых. Вот, скажем, Матрона Московская. Этот культ связан с преданием о том, как Матронушка благословила товарища Сталина. Можно было бы ожидать, что она ему, как смелый Николка Годунову, скажет всю правду: кровопийца, убил тысячи священников, монахов и прихожан, а вот нет, она его благословляет. Видимо, сознанию, создавшему эту легенду, все-таки не хочется эксцессов, а хочется, наоборот, прислониться к власти. В подобной ситуации настоящему юродству не обрести популярности.
Книга Сергея Иванова «Блаженные похабы: культурная история юродства» вышла в издательстве Corpus.
Журнал «Огонёк» №44 от 11.11.2019, стр. 8.