Александра Борисова, научный журналист, доцент Университета ИТМО.
Пандемия повысила цену научной экспертизы, и сейчас хорошо видно, что разные страны выбирают экспертов и учитывают их оценки в зависимости от своей политической культуры.
30 декабря 2019 года 33-летний врач центральной больницы Уханя Ли Вэньлян написал коллегам в WeChat о возможной эпидемии. Он ошибочно отнес новую вспышку к старому вирусу SARS — атипичной пневмонии, но это оказался новый коронавирус SARS-CoV-19, в эпоху которого мы живем. Ли оказался первым экспертом, открыто заявившим об эпидемии. 10 января медик, который продолжал принимать больных, заболел сам — у него поднялась температура и начался кашель. 14 января ВОЗ признала, что новый вирус передается от человека человеку — официальный Китай упорно сводил все к контактам с животными на рынке Уханя. 7 февраля 2020 года Ли Вэньлян умер. Хотя вирус был идентифицирован 7 января, а тест появился 13 января, Ли сделали тест только 1 февраля, а весь последний месяц он находился под давлением полиции за «ложные заявления и распространение панических настроений». КНР указала китайскому экспертному сообществу в лице Ли Вэньляна и его соратников на их место, и это стоило миру пандемии — до закрытия Уханя на карантин его успели покинуть 3 млн человек. Теперь эта история очень хорошо вписывается в контекст обвинений Китая в распространении пандемии, с которыми выступили США.
Модели экспертизы
Одна из функций науки — давать экспертные рекомендации, на основе которых будут приниматься политические решения. Но если в «мирной» жизни этот процесс идет в рабочем порядке и непублично, то сейчас ученым приходится выступать перед людьми, удовлетворяя их прямой запрос на экспертизу. От эпидемиологов ждут сценарии развития вспышки, от генетиков — картину распространения вируса на основе данных о его мутациях, от вирусологов — информацию о заразности и мерах дистанцирования, от медицинской науки — лекарства и вакцину.
В Германии одним из главных спикеров по теме эпидемии стал профессор Кристиан Дростен, руководитель отделения вирусологии берлинской университетской клиники «Шарите». Каждый день подкаст с ним записывают научные журналисты общественного канала NDR, он отвечает на самые актуальные вопросы. Подкаст очень подробный, но Дростен в нем намеренно воздерживается от прямых рекомендаций и объясняет, почему «решения принимает не наука, а политика… ни один ученый не скажет, что то или иное политическое решение было правильным, другое было неправильным».
Плюс этого подхода в том, что ученый несет ответственность за свои данные, но не дополнительный груз за политические решения. Чтобы эта система работала, он должен быть достаточно независим от политиков. В Германии свобода профессуры обеспечена статусом госслужащих на пожизненных контрактах, непредвзятость экспертных оценок — служебная обязанность обладателя такого контракта. Ученый говорит, что думает, не рискуя потерять работу с волчьим билетом.
Ангеле Меркель комфортно в такой среде — она анонсирует свои политические решения с опорой на научную экспертизу. Например, может хорошо объяснить один из эпидемиологических параметров — эффективное репродуктивное число R (число новых больных, приходящихся на одного зараженного). Меркель представила стратегию постепенного снятия карантина, опираясь на значение R и количество мест в больницах, необходимое для качественной помощи. Меркель сама в прошлом химик-теоретик, но сейчас она не принимает на себя роль ученого — она политик, освоивший принцип взаимодействия с наукой.
Схожий подход в Скандинавии. Шведский эпидемиолог Андерс Тегнелл и норвежский врач Эспен Накстад в качестве советников правительств постоянно общаются со СМИ. Поскольку довольно похожие страны выбрали очень разный подход к борьбе с эпидемией, каждый из них защищает свою позицию. Однако окончательное решение по-прежнему отдано политикам: в Норвегии согласились дать правительству чрезвычайные полномочия, которые ограничивают демократические процедуры, а в Швеции — нет. Результаты будут оцениваться населением на выборах (правда, за ужесточение карантина уже сейчас выступают 75% шведов).
Разделение политики и экспертизы хорошо организовано и в США, но как раз сейчас в президентском кресле оказался Дональд Трамп, открыто вступивший в конфронтацию с учеными. Но личные взгляды президента не мешают экспертам выполнять свою функцию. На весь мир стал известен Энтони Фаучи — директор Национального института изучения аллергических и инфекционных заболеваний. Национальные институты здоровья — элитные исследовательские подразделения вне университетов. Директора 27 институтов являются государственными чиновниками очень высокого уровня. И хотя Трамп дает противоречивые и даже опасные советы вплоть до инъекций санитайзера, реальных рычагов давления на того же Фаучи у него нет и тот может открыто выражать свое мнение прямо на президентской пресс-конференции. Так он мягко, но настойчиво опроверг слова Трампа о чудодейственной силе гидроксихлорохина. А в интервью Science Magazine он более резко высказался о публичных высказываниях президента: «Я не могу прыгнуть к микрофону и оттолкнуть его. Но давайте будем стараться, чтоб в следующий раз все было сказано верно». Утверждение Трампа, что вирус создан в китайской лаборатории, Фаучи тоже опровергает.
Российский вариант
Российская наука вслед за советской не вписывается в традиции академической независимости. Ученые, приближенные к власти, участвуют в принятии решений напрямую, им для этого не требуется ни авторитет в научном сообществе, ни демократическое общественное одобрение рекомендуемых ими решений. В такой модели, ее называют технократической, государство следует указаниям ученых в той мере, в какой они обслуживают его политическую повестку. Этот приоритет хорошо заметен во время публичного взаимодействия экспертов с властями. На встрече президента Владимира Путина с вирусологами 7 апреля ученые щедро комментировали политические решения — разговор начался с долгих комплиментов действиям Кремля и правительства от вице-президента РАН Ивана Дедова. Научные факты в такой беседе подаются в явной идеологической оправе, что лишает экспертизу ее ключевого фактора — непредвзятости и объективности.
Подчиненное положение экспертизы наложилось на многолетнее недофинансирование науки, из-за которого оказались не развиты целые отрасли. Эксперты-эпидемиологи сами указывают, что России не хватает компетенций в современной эпидемиологии. В результате модели распространения эпидемии строят физики, а клинические рекомендации опираются главным образом на иностранный опыт, иногда вводимый с запозданием и сумбурно дополняемый отечественными методами неясной эффективности. Центром научной системы по-прежнему остается военная наука — именно полусекретный новосибирский «Вектор» снабжает страну официальными тестами: сначала ПЦР, а теперь и на антитела. На недавнем собрании отделения медицинских наук РАН «мирные» академики вновь уповали на армию — говорили о военных госпиталях и военном флоте. В остальном ценность их дискуссии для широкой аудитории очень низка — академики делятся общедоступными данными и собственными надеждами и сомнениями, а не являются самостоятельным источником информации.
Эту пустоту практикующим врачам приходится заполнять самостоятельно. По примеру Дениса Проценко из больницы в Коммунарке многие публикуют в соцсетях несложную статистику заболеваемости, делятся наблюдениями за течением болезни и даже совместно решили, ввиду недостаточной надежности существующих тестов, допустить постановку диагноза по компьютерной томографии. Они же, несмотря на выговоры и угрозы начальства, ставят вопрос о снабжении средствами защиты и нерациональном перепрофилировании специализированных онкологических стационаров под COVID-19. Практикующие врачи кооперируются и обеспечивают перевод свежих научных статей и клинических рекомендаций.
По данным РАН, уже 70 российских медиков отдали свои жизни в борьбе с вирусом, повторив судьбу Ли Вэньляна. Однако эпидемия хорошо показала, что России нужны и такие специалисты, как Фаучи и Дростен, — эффективный, скоординированный ответ эпидемии может дать только сильная независимая научная экспертиза.