Теперь я не выхожу их дома в открытый глобальный мир, а наоборот, я пытаюсь втащить эту глобальность в свой дом.
Андрей Ашкеров, доктор философских наук, профессор МГУ им. Ломоносова
«Лента.ру»: Что происходит сейчас с глобализмом как мировым порядком и что придет ему на смену?
Ашкеров: Я никогда не считал, что глобализм — какая-то нерушимая, недемонтируемая система. Наоборот, любая из версий глобального мира имеет в своей основе быстровозводимые конструкции. Типовые в рамках формирования определенной связки пространства и времени. Логично, что эти конструкции можно так же быстро разобрать, как и собрать.
Сегодняшнюю модель глобализма задают лечебные учреждения. Инфекционные перевалочные пункты, начиная с тех, что были молниеносно собраны в Китае, становятся новым воплощением караван-сарая. Другим глобальным трендом является то, что меняется назначение дома, который превращается в нечто среднее между больницей, интернатом и офисом. Дом больше не крепость, не место уютного уединения и не семейная обитель. Это, в первую очередь, надзорное учреждение. Принципиально, что в нем никогда не поймешь, где контроль над тобой уступает место самоконтролю, и наоборот.
В XX веке казалось, что дом выступает средоточием личного пространства. В доме видели оплот и форпост приватности, олицетворяющий сопротивление государству и любым дисциплинарным институтам. Сегодня дом превратился в место интернирования, причем изначально, скорее, добровольного, которое опробовали на себе фрилансеры. Сейчас настала эпоха вируса, и то, что в добровольном порядке было проверено на себе фрилансерами, в куда менее добровольном порядке предложено как всеобщая модель изоляции.
Нельзя сказать, что дом может превратиться в новую тюрьму, но он, безусловно, открывает в себе нечто от тюрьмы, и это действительно глобальное явление. К тому же новый статус дома стирает границы между hard power и soft power. Так что какой-то глобализм мы теряем, а какой-то укрепляется или рождается на наших глазах.
В целом же глобализм прочно соотносится с урбанистическим моделированием самодостаточного мира. Город делает ставку на солипсизм и становится псевдонимом мира, стремящегося убедить себя в том, что за его пределами ничего нет. Однако не любое градостроение вовлечено в такие солипсистские потуги. В основе урбанистического солипсизма градостроение, восходящее к скиниям древних иудеев.
Внешне скинии больше всего напоминали палатку, но славились тем, что внутри них возникал эффект божественного присутствия. Во внерелигиозном контексте этот эффект опознается как возможность наблюдать весь мир под своим кровом, затащить его туда. Инфекционный караван-сарай и дом как структура самоизолирования представляют собой скинии новых времен.
Вернемся, однако, к сопоставлению того, что мы приобретаем и что теряем в плане глобализма в рамках свершившегося вирусгейта.
На мой взгляд, демонтируется послевоенный глобализм всеобщего благосостояния — это касается государств с высоким уровнем гарантий по отношению к самым разным группам населения и развитой инфраструктурой малого бизнеса, его активной поддержкой как идеологического завоевания. Потому что создается впечатление, что малый бизнес является истоком капитализма и, поддерживая на плаву малый бизнес, государство сохраняет этот исток в чистоте.
Фатальный кризис всей этой системы случился, когда на привилегии малого бизнеса стали посягать мигранты, в изобилии появившиеся на Западе после событий на Ближнем Востоке. Сейчас, похоже, лавочку, — а малый бизнес сворачивают окончательно. Происходит это не потому, что от малого бизнеса вообще отказываются, а потому, что его унижают дотациями, без которых он уже не в состоянии обойтись. Парадокс: существовать без дотаций малый бизнес больше не может. Но существовать на дотации для него означает перейти на тот же режим, в каком существуют мелкие чиновники, те же мигранты или безработные.
Где-то, как в Соединенных Штатах, это может сопровождаться аттракционом щедрости. Где-то, как в России, дотации для пострадавших или только способных пострадать от вируса сводятся к МРОТ. Его размер, по определению, будет невелик, зато достанется практически всем. При этом главная проблема не в том, что переход на МРОТ-экономику является добровольно-принудительной мерой, а в том, что МРОТ может стать кнутом и пряником одновременно.
С одной стороны, он ограничивает социальную активность, гражданско-политические выступления и предпринимательскую инициативу. С другой — в нем заключен соблазн гарантированной пайки, которая позволит перейти в режим энергосбережения и существовать в нем годами.
В целом, история с перезагрузкой глобализма всеобщего благосостояния подталкивает к мысли о том, что ведущие государства решили не ограничиваться культурными приметами «Нового Средневековья» и перешли к воссозданию на новый лад класса государственных крестьян. Это тоже глобальный тренд, высвеченный вирусом. Рекрутировать «в крестьяне» будут, разумеется, не только представителей малого бизнеса, но и всю разночинную массу, которую способен люмпенизировать вирус. В особенности, тех, кто был замечен в рекламе, дизайне и «связях с общественностью».
Итак, из того, что подошло к финалу послевоенное государство всеобщего благосостояния не нужно делать вывод о том, что глобализм всеобщего благосостояния исчезает совсем. Совсем наоборот, он сохраняется, хотя и не сразу будет узнан в новых формах. Демонтируется, в первую очередь, адресность услуг: всем предоставляется некий паек. Зависимость от государства, от его системы, соблазнительность приманок и крючков при этом сохраняется — даже в минимальном объеме это останется главным инструментом контроля. К тому же этот выплачиваемый минимум станет способом монетизации льгот, ее очередной волной. Льготы монетизируют, минимизируют и приведут к общему знаменателю. Отдельно отметить стоит, что под удар вируса попадают прежде всего пенсионеры: то есть у вируса целевая группа как у пенсионной реформы — старше 65 лет.
Другая сторона глобалистского проекта — интернационалистская. Она сейчас выглядит бледно: мы видим, как ограничена взаимопомощь внутри Евросоюза. Никто не ринулся помогать родной Италии, все подсчитывают собственные издержки. Интернационализм общих ценностей, экономических и моральных, страдает и во многом показывает свою несостоятельность. Единственное, что заставило его огрызнуться, это попытка России в борьбе с вирусом на Апеннинском полуострове.
Общий рынок интересов и ценностей, который именовался «Единой Европой» страдает от вируса больше, чем от Брекзита. Если в результате Брекзита из Евросоюза вышло одно государство, то в результате вирусной атаки его покинули все.
Введя карантинные кордоны, вирус, по сути, не просто ограничил обмен товаров. Он победил в схватке за ликвидность. Была посрамлена не только ликвидность этих товаров, но даже ликвидность стоящих за ними денег.
В момент кульминации пандемии в Италии, Испании и других европейских странах единственным ликвидным товаром, которым точно обменивались и обмениваются, стал сам COVID-19. Что касается морали, то роль нового категорического императива может исполнить режим карантина. Интернационализм свободных народов, победивших тоталитаризм, уступит интернационализму карантинных мер — свято место пусто не бывает.
Есть и третий аспект глобализма: глобализм персональных компьютеров, интернета, всевозможной виртуальности. Здесь тоже есть определенное родство: вируса и сообщений. Но тут, вопреки Маршаллу Макклюэну (канадский философ, исследователь медиа, автор принципа «канал коммуникации — это сообщение» — прим. «Ленты.ру»), само сообщение образует некий канал коммуникации. Вирус — сообщение, которое вокруг себя создает огромное количество каналов коммуникации, прошивающих и переформатирующих старые, устоявшиеся коммуникативные системы.
Таким образом вирус и превращается не только в главнейшее выражение меновой стоимости, но и в мегазнак, мегасообщение. Мало сказать, что все это меняет коммуникацию. По сути, мы столкнулись с тем, что у человека было отобрано главное его определение, данное еще Аристотелем, описавшим человека как zoon politikon, то есть как животное общающееся, политическое. Любое лекарство от COVID-19, любая вакцина, уже не отменит того обстоятельства, что вирус отнял у человека его идентичность, известную, как минимум, со времен древних греков.
Происходит действительно нечто трансформационное: вирус выступает общим знаменателем в конкуренции разных версий глобализма. При этом он за какие-то месяцы потеснил всех мировых лидеров и даже заставил усомниться в способности человека сохранять тронное место венца эволюции.
Беседовали Степан Костецкий, Владимир Кулагин