Историческая Церковь: от граждан Неба к гражданам империи. Часть первая.
Владимир Можегов
Обновление Церкви… Заявляя эту тему, мы рискуем оказаться в не слишком уютном пространстве. Буря непримиримых эмоций, взрыв надежд, негодования и фантастических видений, спускающихся с небес городов и горящих золотом куполов, всходящих на востоке, обрушится на нас, поднимет к райским вратам, бросит в умопомрачительную бездну и оставит в итоге у разбитого корыта.
Когда-то на вопрос «что есть Церковь?» ответить казалось легко. Но, боюсь, сегодня и он вызовет целый шквал недоумений и споров.
Церковь есть установление Божеское, однако состоящее из земных людей, реальность небесная, но существующая на земле. Мы не можем знать всего, даже многого, ибо и мы не боги, и история еще не завершена. Но именно к нам — не слишком умным, слабым и вполне малодушным — приходил Христос, зовя приступом брать наши царства, не обращаясь назад. В конце концов, мы не знаем, что такое электричество, что не мешает нам пользоваться им каждый день. То же и с Церковью. Мы не можем позволить себе превратить ее в музей или любоваться ею как позолотой на государственном гербе, поскольку нуждаемся в ней так же, как в ежедневном общении со своей семьей и друзьями. Это все неизбежно, как дыхание и сама жизнь.
Но это значит также, что прежде всяких усилий по обновлению Церкви нужно снова и снова пытаться осознать масштабы подобной миссии и осмыслить ее исторические пути.
1. Подход
Александр Пушкин заметил как-то, что каждого художника следует судить по тем законам, которые он сам для себя устанавливает. Думаю, мы вправе применить этот принцип и к Церкви — Софии-Премудрости, художнице мира. Чем (или, вернее, кем) осознает себя сама Церковь? Телом Христовым, Невестой Христовой, мистической основой мира, его духовным сердцем, для которого нет границ ни на небе, ни на земле. Вся вселенная призвана войти в Церковь, вся тварь — стать причастником Божьего бытия. Брошенная в самый эпицентр хаоса и распада, Церковь призвана преображать падший мир и вести его к спасению. Таковы мистическое самосознание и историческая миссия Церкви.
Конечно, то, что каждая тварь призвана, еще не значит, что каждая ответит на этот призыв. Понятно, что и мистический, и исторический аспекты природы и бытия Церкви вступают в противоречие с земной реальностью — ограниченной, темной, разделенной, тонущей в самолюбии и вражде. Как и то, что сама Церковь состоит из людей земных, ограниченных, лишь в той или иной степени причастных ее безначальному свету. Во многом в силу этого существование Церкви предельно парадоксально. Церковь существует одновременно и в истории, и в вечности, она есть и вечный мир, и нескончаемая война. Подчас трудно бывает отличить Церковь от ее инфернальной тени. И единственным гарантом того, что врата ада не одолеют ее и ее историческая миссия будет исполнена, остается ее вечный стержень — сам распятый в земной реальности Бог, единственное непреходящее «небо на земле».
Земная судьба Церкви предельно трагична. Бог явился на землю в образе раба. Принятие одного этого факта (для иудея соблазн, для эллина безумие) требует действительного переворота сознания. Как и принятие многих других парадоксов христианства: любите врагов, благословляйте проклинающих, отдавайте отнимающему… Станьте последним, чтобы быть первым, станьте кротким, чтобы завоевать мир… Плачьте, чтобы рассмеяться, терзайтесь вечной жаждой, чтобы насытиться, потеряйте свою жизнь, если хотите обрести ее. Христианство стало самой радикальной переоценкой ценностей в истории человечества. Не удивительно, что каждый из этапов усвоения его истин усеян костями человеческих ошибок и крушений.
Историю новозаветной Церкви можно условно разделить на три этапа: первоначальный этап свободной (внутренне еще ясной и цельной), но преследуемой и гонимой извне Церкви. Второй этап Церкви государственной, внешне торжествующей, но внутренне чреватой уже слишком многими проблемами. Наконец, третий этап утраты земного могущества и всеобъемлющего кризиса, в который Церковь вступает со времен Великой французской революции. Этот всеобъемлющий кризис (разразившись со всей силой в ХХ веке) подходит к какому-то новому решающему моменту в наше время.
Если в ХХ веке трещали стены Церкви, то сегодня в самой ее природе свершаются какие-то мощные процессы. Эти процессы очень трудно уловить, выразить в определенных формулах, тем более осмыслить и оценить. Однако интуитивно чувствуем, что метаморфозы, которые претерпевает сегодня христианство (размывание церковных институтов на Западе или какая-то новая их перестройка в России), являются столь же бурными и стремительными, как и во времена Константина. Не случайно говорят сегодня о кризисе всей «Константиновской парадигмы» Церкви.
Конечно, кризис (по-гречески — суд) Церкви — состояние перманентное. Он не прекращался, в сущности, с самого основания Церкви. И даже самые ясные и цельные, казалось бы, времена первохристиан при ближайшем рассмотрении могут показаться временем нескончаемых смут и метаний. И все же, хотя все элементы бытия присутствуют разом во всяком месте во всякий момент времени, каждый выходит на сцену в свое время. Наше время, отличное и от времени первохристиан, и от времени триумфальной Церкви, имеет сказать нам что-то свое. И все-таки не нечто, совершенно отличное от других, не нечто совершенно новое. Пространство, в котором существует Церковь, — это тот сжатый до предела исторический миг, известный как история Страстей Господних. Этот миг перетекания времени в вечность и есть то ядро истории, вокруг которого обращается и к которому стремится в своем экстремуме любое время (не исключая и нашего) и к которому должен быть обращен взгляд историка Церкви, каким бы конкретным вопросом он ни был занят.
Такое понимание Церкви и такой взгляд на ее историю станет основой нашего метода. Главной же темой нашего исследования будут, по необходимости, отношения Церкви и государства.
2. Личность как откровение христианства
Христос приходит в конкретное время, в конкретном месте. Его имя вписано в перепись граждан Римской империи, Его проповедь обращена прежде всего к «погибающим овцам дома Израилева». Однако вряд ли потребует доказательств утверждение, что проповедь Его обращается не к гражданам государства, адептам религии или народу с его родовым законом, а непосредственно и прежде всего к глубине сердца каждого человека (минуя всякие внешние условности — государственные, религиозные, этнические). И, кажется, именно здесь главный конфликт Христа с римской властью и националистическим духом религиозных вождей еврейства. Впрочем, после слов «царство Мое не от мира сего» конфликт с Римом оказывается исчерпан. Рим уважает человеческую свободу, требуя лишь лояльности. «Что есть истина?» — вот последнее слово государства перед лицом высшей Истины, на которую оно вовсе не претендует.
С национально-религиозным духом иудаизма дело оказывается сложнее. Иудаизм претендует на истину (имея на это, с точки зрения Церкви, все основания). Иудаизм — религия «избранного народа», ощущающего себя мировым священством, существующим ради воплощения Мессии и его «тысячелетнего царства», в котором «избранный народ» должен занять главенствующее место. Но вот Мессия приходит и… упраздняет всякие национальные упования избранного народа. Говорит о царстве «иного века», дверь в которое открывает «и иудею, и эллину». Ибо всякий человек потенциально — священник («вы — боги»), и всякое место может быть свято (не на горе сей, и не в Иерусалиме… но (на всяком месте) в духе и истине).
В свете Христа вся жесткая система иудаизма с его привязками к нации, храму, Закону, земле, вся толща еврейского национализма — религиозного и расового — оказывается разрушена. Все стены, возводимые природой между человеческим сердцем и Богом: род, власть, религия — взорваны. И в этом перевороте христианства (преодолении самоутверждающейся самости) рождается бессмертная личность — новый человек, новый Адам. Всякий человек перед Христом — не мужчина, не женщина, не гражданин государства или правоверный адепт религии, но прежде всего — потенциальный гражданин небесного Царства. (В сущности, все Евангелие есть последовательность встреч Христа с людьми — каждым человеком лично.) Христос приходит спасать не государство, нацию, религию, а человека. И именно человека утверждает в центре Нового мира.
Это нечто совершенно новое для античного мира, знающего человека как важную, может быть, даже самую важную — но, все же, лишь часть космоса. Человек — элемент полиса для грека, гражданин государства для римлянина, клетка единого религиозного организма для иудея, но идея личности античному миру неведома. Ему известна лишь человеческая индивидуальность — часть целого. Личность — нечто совершенно иное. Личность и есть целое. Один человек (потерянная драхма) дороже целого мира. Личность оказывается наиважнейшей, единственно существенной реальностью, утвержденной в центре космоса, а в личности Богочеловека преодолевающей и самые границы тварного.
Как ново явление личности, так новы и законы, которыми личность живет. Личность находит основание своего бытия не в себе самой (как индивидуальность), а в другом. Живет не самоутверждаясь, но расточая себя в других. Это и есть новый закон жизни, закон небесного Царства. Церковь — это союз свободных личностей, граждан небесного Царства, живущих любовью друг к другу и таким образом обретающих нерушимое единство, подобное единству Троицы. Все иные общности — род, племя, государство или религиозное объединение — оказываются противоположны ей — новой общности, начатку небесного Царства на земле. Церковь стоит против целого мира так же, как Христос стоит перед судом римской власти и религиозного закона.
Как же случится, что всего через пять веков на месте этой новой небесной реальности образуется прочный монолит государства, народа и религиозного закона (подобный тому, который мы видим в иудаизме) империи Юстиниана? Как происходит это превращение?
3. От граждан Неба к гражданам империи
Канва событий вкратце такова. Первые христианские апостолы и проповедники идут из Иерусалима по римским дорогам, проповедуя в синагогах. Имея там мало успеха, они создают свои параллельные общины, которые, хотя и сохраняют много черт традиционных иудейских (так, что власти Рима долго не могут различить их), уже принципиально иные, и сами остро ощущают свое отличие. Их встречи-вечери, по-видимому, мало походят на языческие приношения богам или традиционные иудейские упражнения в Законе. Связывает их ощущение чего-то действительно нового, с ними вместе вошедшего в мир, ощущение общей тайны, опасности и любви (Христос посреди нас). Скорее, они похожи на встречи друзей-заговорщиков, братьев по духу: «все было общее, никто ничего не называл своим», «все вы братья… Больший из вас да будет вам слуга», «вы сами храмы живущего в вас духа»… И долгое время христиане действительно не строили храмов и не имели культа в обычном смысле. (Не случайно первыми обвинениями против них были обвинения в атеизме.) Конечно, и идеализировать первых христиан не стоит. Это были обычные люди (незнатное мира) с обычными человеческими страстями. Единственными их отличиями от традиционного обывателя, скованного удушливым официозом имперского Рима, были, возможно, лишь живая жажда веры да готовность сделать шаг навстречу новому. Этих римских пассионариев и находила новая вера. А в экзистенциальном накале ожидания Второго Пришествия и атмосфере постоянной опасности обычные человеческие страсти, вероятно, легко сгорали.
Но уже в следующем поколении христиан эсхатологическое напряженное неизбежно ослабло, христиане начали обживаться на земле. В начале II века стали появляться храмы и разветвленная иерархия. И к началу IV века Церковь представляла собой уже сложную, связанную многоступенчатой иерархией систему, объединяющую множество людей. Именно обнаружение этого «государства в государстве» вызвало самые крупные гонения императора Диоклетиана, оказавшиеся также и последними. Гений Константина сумел распознать в этой параллельной государству структуре огромный потенциал и, поменяв минус на плюс, обратить ее на пользу империи.
После знаменитого Миланского эдикта 313 года, который вывел Церковь из подполья, Константин взял курс на сближение церковных и государственных институтов: освободил клир от налогов (319 г.), ввел епископские суды, создал условия для накопления церковной собственности и т. д. (архиерей, экзархат, епархия — все это слова имперского лексикона).
Действия Константина не оставляют сомнений в намерениях императора, который сделал ставку на христианство, увидев в нем будущую ведущую религию своей империи. По-видимому, в христианстве Константина прежде всего привлекли дух примирения и единства (ни иудея, ни эллина), лежащие в центре учения. Константин — человек, несомненно, мистически настроенный и склонный к видениям, но прежде всего он император. И как император более всего обеспокоен вопросами мира и единства своей обширной и мультикультурной империи, переживающей, как бы мы сейчас сказали, кризис идентичности.
А что же Церковь? Кажется, еще совсем недавно христиане говорили о себе как «гражданах неба», для которых «любое отечество чужбина и любая чужбина — отечество». Но всего через год после выхода миланского эдикта епископский собор в Арле (314 г.) предает анафеме всех братьев, уклоняющихся от службы в имперской армии. Несомненно, уже в этот момент Церковь внутренне осознала себя имперской. Так граждане Неба в одно мгновение сделались гражданами империи.
Как и почему изменилось самосознание первопапостольской Церкви? Отчасти мы уже ответили на этот вопрос. С уменьшением интенсивности эсхатологических ожиданий христианство начинало возвращаться к привычным формам религии, из чрева которой вышло. Во времена гонений императора Декия (250 – 251), когда случились массовые отступления, вызвавшие первый серьезный кризис Церкви, христиане смогли отчетливо осознать свою слабость, и даже среди самых стойких не могло не возникнуть желания мира и безопасности «для малых сих».
Церковь становится автономным от государства отдельным центром власти, со своими политическими, идеологическими и экономическими интересами, своим аппаратом управления, структурной иерархией и исполнителями.