Владимир МОЖЕГОВ, публицист, журналист, сценарист, редактор.
У нас нет возможности вдаваться в перипетии споров, приведших к расколу Церкви. Достаточно сказать лишь, что, с одной стороны, история раскола представляет собой такую цепь роковых стечений обстоятельств, что найти в ней правых и виноватых почти невозможно, с другой — жестокая грызня христиан, чем бы она ни была вызвана, в любом случае выглядит мелочно, ввиду ее сокрушительных результатов.
В конечном счете, мы вынуждены сказать, что в расколе виноват не Восток и не Запад, а тот путь, на который встала Церковь во времена Константина. Раскол стал неизбежной платой за сужение всех духовных перспектив христианства после того, как Церковь целиком оказалась окружена стенами государства. Конфликт между бескомпромиссным духом монашества и вселенской мечтой империи о тысячелетнем царстве (между вертикалью и горизонталью христианских устремлений) стал первым радикальным духовным противостоянием внутри христианства. Раскол Церкви на восточную и западную завершил первое тысячелетие истории Церкви. Причем вертикаль (православие) ревниво сохранил за собой Восток, горизонталь (универсальность и единство) забрал Запад.
И в чем бы ни была причина раскола, сам его факт красноречивее любых слов. Как и брак с империей, раскол — прежде всего грех против любви, т. е. против самой природы Церкви. От утраты единства Неба и земли в браке с империей к утрате земного единства в церковном расколе — таков путь этой эпохи. Если когда-то соблазненная имперским венцом Церковь сошла с пути небесного креста на «землю компромисса», то рано или поздно земля должна была разделить потомков первого круга апостолов. (Именно споры о земном и вожделения власти — в чем бы они ни выражались, пусть даже и в «догматических определениях природы Троицы», — настоящая причина разделения.) И если первое грехопадение (брак с Империей) мы сравнили с падением Адама, то второе вполне можно сравнить с историей первого братоубийства.
С расколом средневековый мир лишился той краеугольной идеи, которой он держался, — идеи единения в абсолюте. И важнейшая миссия Церкви — приведение мира к единству во Христе — становится недостижима. (Фокусник распилил девушку пополам, любящие мамы разорвали ребенка на части.) Отсюда и печальный конец Византии, Константинополя, который был духовным центром, осью средневекового мира. Настоящая причина краха Византии — не турки и не Запад, но утрата смысла существования.
С «торжеством православия» бытие Византии все более начинает напоминать нашу эпоху «развитого социализма». Если до IX века, пусть и раздираемая ересями и болезнями, Церковь жила (болезни и ереси — естественные спутники неестественного бытия), то теперь она более похожа на окоченелый труп. Атаки ересей действительно стихают, и церковные догматы жестко схватывает «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина. Но никто уже не верит в официальные догмы этого «Краткого курса» православия. Население, лишенное перспектив развития, впадает в депрессию (так же точно, как накануне падения Рима). А интеллектуальная элита, приезжая защищать догматы веры на Флорентийский собор, в кулуарах проповедует язычество и Зевса.
В момент своей окончательной гибели Византия оплодотворит Запад интеллектуальным сгустком чистейшего язычества, дав мощный толчок Возрождению. Плифон станет основателем платоновской академии в Венеции, Варлаам Калабрийский — учителем Франческо Петрарки, а свою теократическую идею умирающая Византия транслирует на Восток.