Между властью и Богом.
Владимир МОЖЕГОВ, публицист, журналист, сценарист, редактор.
Сам Основатель христианства смотрел в будущее мира без особого оптимизма: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» Но из самой глубины катастрофы являются и те «моменты истины», которые открывают перед человеческим духом новый выход, дают новое дыхание в, казалось бы, безнадежной ситуации. Когда-то на союз Церкви с государством дух христианства ответил реакцией монашества. В момент кризиса Средневековья Церковь снова явит два мощных луча духовного обновления — св. Франциск (ум. 1224) на Западе и Григорий Палама (ум. 1359) на Востоке.
Побег
-Паламизм (исихазм, греч. молчание) — конечная точка монашеского пути в полном забвении внешнего и обращенности вовнутрь, к мистическому единению с Богом. Францисканство — путь обратный первому, через любовь ко всему живому и сущему в совершенной открытости миру. Но два этих зрелых плода христианства явятся, увы, уже в разделенном мире и будут не в силах духовно поддержать его слабеющие связи. И исихазм, и францисканство станут, в сущности, знамением побега христианского духа из государства и мира. Исихазм, оставляя догнивать лишенную духовных опор Византию, укроется на Афоне. Братство Франциска начнут раздирать смуты и раздоры при первых же попытках институализации.
Возможно, встреча двух идеалов могла бы стать спасением для мирового христианства, дав совсем иной толчок Возрождению. Но оплодотворять новыми идеями Европу будут не Франциск и не Палама, а Варлаам Калабрийский и Плифон, с которыми, на входящий в пору расцвета Запад, хлынет с Востока (вместо золота высоких христианских созерцаний) мутный поток гностицизма, магии, оккультизма и призрачных утопий о «городе-солнце». Европа пойдет по пути все нарастающей атомизации, от Оккама и Декарта (населяющего механический космос животными-автоматами) — к воинствующему рационализму просветителей. Вера начинает покидать мир, а место религии занимать «наука» просветителей и «народ» романтиков, спор которых уже в ХХ веке завершится невиданными мировыми катастрофами и тотальным кризисом всей смысловой парадигмы европейской цивилизации.
Развод
Правда, высокое Средневековье предлагало и новые высокие идеалы отношений Церкви и государства. Достаточно взглянуть на «Монархию» Данте с ее идеями верховенства закона, разделения светской и церковной властей, самоуправления и свободы. И с фигурой философа — советника императора, стоящего на страже свободного союза духовной и светской властей. Но подобное возможно, по мнению Данте, только во всемирной империи (но никак не при власти демократической черни, олигархии, тирании или национальных государств).
С крахом Средневековья подобные мечты ушли в прошлое. Но даже протестантская революция, оторвав от Рима половину Европы, не поставит вопрос об отношении Церкви и государства всерьез. Антипапистский пафос реформаторов найдет опору в амбициях европейских королей, и протестантские церкви одна за другой станут заложниками национальных государств. Только когда Церковь из владычицы мира начнет превращаться в гонимую, нелюбимую жену, из глубины церковного сознания станет подниматься запоздалая рефлексия. И лишь в момент окончательного крушения надежд на земное могущество (когда Ницше объявит о смерти Бога исторического христианства) вопрос о принципиальной совместимости с государством всерьез встанет пред церковным сознанием. В Европе ратовать за отделение Церкви от государства будут пуритане и баптисты. В России гласом «вопиющего в пустыне» станет голос Льва Толстого.
Толстой — это гениальный взгляд ребенка, увидевшего «голого короля». Обратившись к Нагорной проповеди, сравнив ее с церковной реальностью и убедившись в полном несовпадении реальности с идеалом, Толстой придет к очевидному для себя выводу: официальная Церковь извратила учение Христа, вместо закона всепрощения и совершенной любви вернувшись к учению Моисея (зуб за зуб, око за око). Вместо Бога, Которого знает всякая человеческая душа, она, прельстившись властью над душами, придумала внешнего Бога-идола, обожествила государство и сама стала при нем верховным жрецом.
Во взгляде Толстого много правды, но есть и существенный изъян. Как взгляду ребенка открыта очевидность, но не дано проникнуть в глубины зла, так и Толстой не видит несовершенства человеческой природы (которую Церковь как раз хорошо видит, но — слишком легко соглашается с этим несовершенством в самой себе). Так же из того, что государство тиранично, а историческая Церковь слаба, еще не следует с совершенной неумолимостью отрицание Троицы, грехопадения, Искупления, Причастия, всех таинств и Божественной природы Христа, — все, что делает Толстой, соглашаясь оставить от всего христианства одну голую этику. А эту этику (очень по-русски) утверждая на единственном камне «непротивления», из которого (опять-таки очень по-русски) он соорудит настоящий железный таран для сокрушения церквей и правительств.
Для церковного сознания выводы Толстого были, конечно, слишком радикальны. Но на поставленные вопросы надо было отвечать. В это же время Достоевский будет рассуждать о превращении государства в Церковь, Вл. Соловьев развивать проекты единой Европы под властью русского царя и Римского папы (впрочем, «Инквизитор» первого и «Краткая повесть об антихристе» второго явят и изнанку этих проектов). Но самым трагичным из ответов станет поход попа Гапона во главе народа к царю 9 января 1905 года — поход, который взорвет запал первой русской революции.
Остановимся еще на одном ответе — книге архимандрита Спиридона (Кислякова) «Исповедь священника перед Церковью». Книга эта вышла в годы Первой мировой, и в ней с беспощадной прямотой задаются те же «роковые вопросы». Не были ли слова «Сим победиши!», услышанные во сне императором Константином и более полутора тысяч лет остающиеся свидетельством победы христианства над миром, лишь искушением, «подобным искушению Христа в пустыне, которое христиане IV века приняли за откровение Неба»? Действительно, что могли значить эти слова для крайне честолюбивого человека, претендующего на имперский престол? Только одно: «Взяв в союзники христианство, ты достигнешь высшей власти». Так не поддалось ли христианство в IV веке искушению, которое отверг Христос? Результатом чего и стал его страшный провал: «Прежде мир ненавидел их, гнал, мучил… а теперь сами христиане своею исключительною дьявольскою жесткостью… заливают весь мир человеческою кровью».
Это были, конечно, страшные догадки и страшные вопросы, воскрешающие эсхатологический испуг раскольников: «Архиереи вместо престола Христа установили престол сатаны, на котором антихрист». Непосредственно от русского раскола пройдет к 1917 году линия революционеров-народников и их последователей эсеров, об удивительной «апокалиптической» этике которых тоже необходимо сказать несколько слов.