Культ народничества — самопожертвование, жажда мученичества и страдания за народ. Эта «революционная святость» найдет парадоксальное преломление и у их духовных наследников — эсеров.
Владимир МОЖЕГОВ, публицист, журналист, сценарист, редактор.
Террористка Вера Засулич будет говорить о своей непреодолимой с детства тяге «спасать распятого Христа». Михайловский — о своей жажде «безвозвратно утонуть, раствориться в серой, грубой массе народа, чтобы до конца преодолеть свою самость, стать «соборной личностью»».
Высочайшей ступенью отречения народников станет жажда положить за народ не только жизнь, но и собственную душевную чистоту: «Грех быть чистым, когда мир тонет в грехе», «стыдно жить», «стыдно быть хорошим» в ужасном мире. Взять на себя тягчайший грех убийства, «чтобы другим больше никогда не надо было убивать» — таким станет нравственный пафос эсеровского террора.
В сущности, революционная интеллигенция как «духовный орден», взявший на себя функции Церкви (которые сама историческая Церковь оказалась бессильна выполнить), во многом повторит путь идеалистов-христиан. Стремление народников построить государственную систему «на максимуме нравственности» приведет их к страшному провалу. «Цель, разумеется, недостижимая, ведь… по определению не максимум, а, напротив, защита минимума нравственности является функцией государства», — замечает М. Саркисянц в книге «Россия и мессианизм» и заключает: «Крайнее самоуничижение переплелось в начальной психологии революционного террора с крайним самовозвеличиванием — и это переплетение составляет сущность той духовной почвы, на которой выросла мораль большевизма, соединившего “харизму страдания” пролетариата с пафосом “штурма неба” и низвержением старых богов — идейное наследие московской Руси с титанизмом Петра Великого».
Эсеры с их максимой «быть властью стыдно» без сопротивления отдадут ее большевикам — самой циничной и беспринципной секте русской революции, оседлавшей ее на самом излете. Но даже у большевиков громче всего будет звучать пафос жертвы и эсхатологического преображения мира. Правда, призывая сделать Россию запалом мировой революции, большевики более всего будут стремиться удержаться у власти (в то время как народники желали принести в жертву прежде всего самих себя).
В духовном смысле русская революция была некой модернистской версией еврейско-христианского хилиазма, жаждой прорыва в Тысячелетнее Царство Бога, к «новой земле и новому небу». Нетрудно увидеть в ней тот кризис веры, который был характерен и для конца Византии. Так же как и на излете Средневековья, итогом русской симфонии Церкви и государства явилась этическая несостоятельность всех ее институтов. Царь предал народ, символом которого был (9 января 1905 года); Церковь предала царя, которого помазывала на царство (февраль 1917-го); армия отвернулась от государства, которому присягала на верность (массовое дезертирство с фронтов Первой мировой), а народ отвернулся от веры.
Результатом всей этой «эскалации отречений» и стало революционное крушение России, «слинявшей в три дня», по выражению Вас. Розанова.