Чем была эпоха Средневековья для Церкви? Ее можно назвать эпохой великой мечты и великой неудачи.
Владимир МОЖЕГОВ, публицист, журналист, сценарист, редактор
Но такой же эпохой великой мечты и великой неудачи станет и следующая за ней эпоха. Правда, духовной осью ее окажется уже не Церковь, а революция. Разница между Средневековьем и Новым временем — прежде всего в высоте и цельности духа. Все Средневековье было одним огромным откровением Бога, все оно прошло под знаком явления Христа. Возрождение начинается со смены перспективы: от открытия Бога — к открытию человека, от созерцания Великого Другого — к созерцанию мира. Средневековье пыталось сочетать браком Небо и землю, объять настоящее и постичь вечность. В Новое время человек будет постигать самого себя и штурмом брать свои небеса, свое «светлое завтра». Но все оно станет лишь далеким и слабым отголоском, отражением и тенью тех вещей, самой сутью которых было Средневековье, хотя Новое время и присвоит (едва ли по праву) их имена.
Временем по-настоящему новым были отнюдь не годы Французской революции, а время Христа. Настоящими новыми людьми были не просветители, а первохристиане. Настоящей революцией духа — поистине абсолютная и универсальная революция Христа. Революции научная, географическая, социальная и т. д. стали лишь слабыми, человеческими ее отражениями. Сами имена «Просвещения» и «Возрождения» более соответствуют эпохам начала новой эры и конце античности, нежели позднейшим эпохам. (Вообще Новое время — большой мошенник, оно приучает к тому, чтобы внимательней следить за словами.)
Плоские зеркала Просвещения исказили перспективу нашего взгляда. Гуманизм Возрождения представляется нам чем-то невероятно возвышенным. Действительно, в титанах Возрождения, взращенных на тучной и обильно утружденной потом и кровью Средневековья почве, дышит нечто по-настоящему новое. Но разве гений Данте, целиком принадлежащий Средневековью, уступает гению Леонардо и Микеланджело? Притом, что ослепительный логос Данте уже почти недоступен последним. Да и вся новизна героев Возрождения — лишь слабое отражение подлинной новизны отцов патристики, великих каппадокийцев и бл. Августина, стоящих на границе Средневековья.
Гуманизм первых христианских гениев (вспомним хотя бы идею Оригена, принятую Григорием Нисским об апокастасисе — спасении всех, даже злодеев, прошедших через муки очищения) или св. Франциска — выше гуманизма XVI–XVII веков. По сравнению с великим метафизическим открытием личности, совершенным бл. Августином (подобном открытию Платоном мира чистых идей), вся научная революция с эпохой географических открытий выглядит плоской проекцией. Так же как теории относительности и квантовые механики — рядом с интеллектуальным чудом тринитарного богословия и христологическим догматом. Философии истории Августина и Максима Исповедника своей совершенной красотой превосходят не только младенческий лепет просветителей, но и титанические построения великого Гегеля. Достаточно сравнить «Ничто» Псевдо-Дионисия и святого Максима с «Ничто» Ницше и Хайдеггера, чтобы понять, насколько истощилась мысль (и само время) за прошедшие века.
Поистине, Новое время — время великих подмен и духовной нищеты, рядящейся в царские одежды. Лишь на самых вершинах духа его гении преодолевают роковую ущербность века. Шекспир практически ни в чем не уступает Данте, а Пушкин — Шекспиру. (И святые последние — не менее первых.) Но уже философия Декарта выглядит механической игрушкой в сравнении с безупречным готическим собором Фомы Аквината. Кант и Гегель интеллектуально, наверное, превосходят Дионисия и Максима, но духовное ядро их систем уже чревато распадом. Героями же масс с начала Просвещения становятся ярмарочные трибуны вроде Вольтера или Руссо. Дарвинизм — не более чем вульгарная пародия на величественную теорию эволюции Августина. Весь XIX век с его промышленной революцией кажется пораженным повальной эпидемией оглупления. Процесс умножения толп, знаний, информации и прогрессирующей деградации нарастает с каждой декадой. Громадные интеллектуальные и волевые усилия направлены лишь на умноженье тщеты. Вообще рядом с людьми, открывающими Средневековье, все последующие выглядят более-менее «клоунами, разбирающими цирк».
Но несправедливо было бы бросать во всем этом упреки только Новому времени. Ведь само оно есть только вывод из неудачи Средневековья, обменявшего Царство Небесное на чечевичную похлебку земного. И если нашу эпоху можно представить новым бегством Адама из райского сада (Церкви), то его «плодом познания» оказалось именно Средневековье.
Уже у бл. Августина, чья философия дышит радостной свободой возрождения жизни (люби и делай что хочешь), дуализм добра и зла (града земного и Небесного) начинает опасно смешиваться в монизме христианской империи (языческое государство — зло, но христианская империя — тело Церкви). У схоластов живое напряженное бытие Августина подменяется абстрактными рассуждениями о свободе и воле, вере и знании. То же постепенное отчуждение от бытия (только уже не в схоластических абстракциях, а в символизме форм) происходит и на Востоке. И уже — неизбежный неразрешимый конфликт веры и знания (вплоть до «субтильного доктора» Оккама с его усекающей бритвой, отделяющей веру от разума, а Небо от земли).
«В христианстве исчез и обновился мир», — заметил однажды Пушкин. Но за тысячу лет бытия государства-церкви он обветшает вновь. И разрыв ткани 1054 года (пусть условная, но символическая граница раскола) — роковой рубеж. Завеса Храма вновь оказалась разорвана пополам, единство христианского мира — безнадежно разрушено. Падение Константинополя объявит о конце Средневековья, открывая путь в Европу варварским ордам и силам хаоса и распада. Без удерживающей духовную вертикаль христианского мира Византии Европу начнут разрывать центробежные силы. А побег христианского духа из мира станет знаком новой эпохи.