«Происхождение славянских наций». Рецензии: Алексей Кившенко. Переяславская рада. 1654 год. Воссоединение Украины. 1880. Источник: Центральный военно-морской музей, Санкт-Петербург/runivers.ru
Максим Саморуков
Концепция, что православные восточные славяне Речи Посполитой и Московии – это один народ, формируется только к середине XVII века. И если коротко описать ее появление в вульгарных анахроничных терминах, то ее придумывают на Украине, чтобы было проще пробиться на высокие посты в Москве
Киевская Русь была украинским государством. Великое княжество Литовское – белорусским. А украинцы и белорусы – это неотъемлемая часть единого русского народа, искусственные идентичности которых придумали в Вене и Варшаве, чтобы разобщить и ослабить Россию.
Эти мифы из времен раннего национального строительства до сих пор не теряют популярности и вызывают инстинктивное одобрение у многих даже в 2021 году. Хотя прошло уже почти полвека с тех пор, как Грох, Хобсбаум, Андресон и многие другие сделали общепризнанным представление, что нации стали появляться только в XIX веке и все они – штука довольно инструментальная.
Однако это не значит, что люди не пытались спроектировать какие-то общие идентичности на более ранних этапах истории, пускай эти поиски и оставались уделом небольшой части грамотного меньшинства, не затрагивая основную массу человечества.
Именно эти ранние идентичности восточных славян разбирает Сергей Плохий в книге «Происхождение славянских наций. Домодерные идентичности в России, Украине и Белоруссии». За 350 страниц он проходит почти тысячу лет, от Рюрика до конца правления Петра I, делая основной упор на два типа вопросов.
Первый – это те, о которых спорят в комментариях почти к любому тексту о российско-украинско-белорусских отношениях. Второй – куда менее очевидный: о том, как воспринимали друг друга разные части восточных славян до появления известных нам ныне проектов украинской, белорусской и русской нации.
Вечный миф
Книга начинается с краеугольного вопроса всех восточнославянских споров – какой национальности были жители Киевской Руси. Корни этих споров уходят в не особо логичный, но чрезвычайно живучий принцип: чем государство древнее, тем оно легитимнее.
Собственно, этот принцип и породил в свое время Киевскую Русь, которая представляет собой не столько реальное государство, сколько пропагандистскую концепцию. С самого своего появления в XII веке это понятие отражало не текущую реальность, а подавало определенным образом далекое прошлое, чтобы добавить легитимности самым разнообразным правителям, городам и княжествам.
Тут, конечно, не стоит ударяться в фоменковщину. В Х–XI веках на землях восточных славян действительно существовало раннефеодальное государственное образование, которое постепенно христианизировалось.
Известные с младшей школы князья, вроде Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого, – реальные исторические деятели. А Киев действительно был одним из самых заметных поселений в регионе. Но все это было слишком примитивным и быстротечным, чтобы можно было говорить про какую-то общую идентичность у жителей этого еще очень условного государства.
От тех времен, которые потом назовут периодом расцвета Киевской Руси, не осталось письменных источников. Поэтому мы ничего не знаем о том, кем считали себя даже Вещий Олег или Владимир Красно Солнышко, не говоря уже о более широких слоях населения. Но сам факт отсутствия письменного наследия подсказывает, что это были люди, не особенно склонные к рефлексии, а степень сложности их государственных институтов оставалась очень низкой.
Общую идентичность для жителей Киевской Руси придумают только в XII веке, когда будут составлять самый ранний из сохранившихся письменных источников о той эпохе – Повесть временных лет. К тому времени на землях расселения восточных славян сформируется десяток феодальных княжеств, связанных между собой православной верой и восточнославянскими диалектами. Силу этих связей не нужно переоценивать: похожая общность – через католичество и романские диалекты – существовала тогда, например, между Португалией, Нормандией и Венецией.
Концепция Киевской Руси и общего прошлого неслучайно понадобилась авторам летописи и их светским патронам. Во-первых, это был хороший аргумент в пользу того, что восточнославянские княжества должны вместе бороться с набегами кочевников. Но еще важнее то, что летопись о Киевской Руси писали в Киеве. То есть авторы летописи таким образом ненавязчиво сообщали остальным, что они тут главные. Почему? Потому что так было всегда.
Дальше традиция закрепилась и продолжила жить своей жизнью даже после упадка и маргинализации Киева. Как атрибут престижа, влияния и особой легитимности Русь в свои титулы охотно вписывали и галицко-волынские князья на юго-западе, и московские цари на северо-востоке, и просто удельные восточнославянские феодалы внутри Великого княжества Литовского.
Православные одни и другие
Каждый правитель понимал Русь так, как ему было удобно, так что концепция не особенно помогала сближению княжеств. Тем более, что в XIII веке в землях восточных славян появляется линия раздела, которая сохранится на много веков вперед. Восток завоевали монголы, Запад и Юг – литовцы.
В обоих случаях завоеватели были менее развитыми обществами и предоставляли завоеванным немалую автономию, а со временем и вовсе стали ассимилироваться в восточнославянские элиты. Литовцы – пораньше, татары – попозже. Но само разделение восточных славян оказалось настолько глубоким, что его веками не могли преодолеть ни конфессиональная, ни языковая близость.
Когда в XVI веке православные восточнославянские армии Литвы и Московии начинают регулярно воевать друг с другом, ни одной из сторон не приходит в голову, что с той стороны – свои. При этом обе правящие элиты не просто знают про концепцию Руси, но и позиционируют себя как ее прямых наследников.
Просто Русь для них – это про феодальный сюзеренитет, а не про этническую или культурную близость. В восприятии Ивана Грозного статус великого князя всея Руси давал ему одинаковое право и на православно-славянский Киев, и на мусульманско-татарскую Казань, потому что и то и другое, по его мнению, когда-то было частью Руси.
Похожим образом восточнославянских феодалов на землях будущей Украины не волновало, что после Люблинской унии 1569 года их передали от Великого княжества Литовского в Польское королевство. И литовским великим князем, и польским королем на тот момент был один и тот же человек, Сигизмунд II Август, а значит, с феодальной точки зрения для них ничего не изменилось – сюзерен остался тот же.
Представления о какой-то близости населения по обе стороны посполито-московской границы отсутствовали даже в начале XVII века в Смутное время. Чтобы никого не обижать и не портить миф про православное единство, в России события этого периода принято называть исключительно польской интервенцией, но понятно, что значительную часть войск Речи Посполитой тогда составляли ее православные подданные с восточных земель.
Однако религиозная общность не мешала восточнославянским сторонам воевать между собой точно так же, как не мешала католическим Испании и Франции. Освобождавшие Москву ополченцы Минина и Пожарского не считали православные войска Речи Посполитой за своих, а те, в свою очередь, не переживали, когда грабили православные поселения Московии.
Пропасть между восточными славянами Речи Посполитой и Московии тогда казалась настолько очевидной, что православных из Литвы и Польши, переходивших на службу царю Михаилу Романову, заставляли заново креститься вопреки базовым христианским канонам.
Киевское окно
Концепция, что православные восточные славяне Речи Посполитой и Московии – это один народ, формируется только к середине XVII века. И если коротко описать ее появление в вульгарных анахроничных терминах, то ее придумывают на Украине, чтобы было проще пробиться на высокие посты в Москве.
К XVII веку польская элита начинает превращать Речь Посполитую из рыхлого феодального конгломерата, где каждый удельный правитель руководит так, как захочется, во что-то напоминающее государство. Польская шляхта все больше интересуется экспортом зерна в Западную Европу, поэтому пытается навести какой-то порядок на обширных угодьях будущей Украины. Населяющие этот посполитый фронтир казаки отвечают восстаниями, крупнейшее из них придется на середину века – во главе с Богданом Хмельницким.
Параллельно королевскую власть в Варшаве все больше беспокоит разнобой в религиозных лояльностях подданных. На рубеже XVI–XVII веков объявлена Брестская уния, по которой православные Речи Посполитой должны перейти в католичество и признать главенство римского папы при сохранении православных обрядов. Значительную часть православного духовенства такой вариант не устраивает, и они ищут другие способы сохранить привилегии. Единство с православной Московией становится самым надежным из них.
Дальше начинается проникновение идей и людей из Киева в московское духовенство. Киево-Могилянская коллегия становится окном в большой мир для провинциальной и склонной к самоизоляции Московии. Выходцы из Киева привозят в Москву новые, более точные переводы религиозных текстов, приближая церковный раскол патриарха Никона. Они же готовят почву для того, что позднее назовут «воссоединением России и Украины» на Переяславской раде 1654 года.
В переписке Богдана Хмельницкого и Алексея Михайловича видно, как стремительно обстоятельства заставляют их внедрять новые концепции близости. Еще в конце 1640-х годов, в начале антипольского восстания гетман обращается к московскому царю за помощью как просто к единоверцу, а себя в феодальном стиле называет правителем Руси, без дополнительных уточнений и не задумываясь, что у царя в Москве тоже может быть Русь.
Но всего через несколько лет, в 1653 году, накануне Переяславской рады Хмельницкий ищет новые аргументы и пишет уже не о Московии, а о Великой Руси, где царствует Алексей Михайлович, и Руси Малой, где восставшие казаки не отказались бы от царской поддержки. Москва их поддержит и присоединит будущую левобережную Украину, начав, таким образом, свой долгий путь на Запад не только в географическом, но и в культурном смысле.
Образованные выходцы из Киева займут ведущие места в московской элите. Они создадут Славяно-греко-латинскую академию, первое высшее учебное заведение в России. Они будут наставниками детей царя Алексея Михайловича, которые потом откроют окно в Европу. Они же придумают для российских правителей тот самый титул с популярным до сих пор триединством Великой, Малой и Белой Руси.
Логику их поведения не сложно понять. Брестская уния не оставила им места в Речи Посполитой. Получив образование в более европеизированном Киеве, они имели все шансы занять лучшие места в элите периферийной Москвы, ставшей после Переяславской рады их новой столицей. Нужно было только убедить московских правителей, что они – свои. Имперские амбиции Кремля упростили задачу.
Мазепа и отечество
Понятно, что места на вершине новой имперской власти хватит не всем. Кто-то останется на землях будущей Украины и будет руководствоваться совсем другой логикой. Привыкшие за XVII век к немалой самостоятельности, казачьи элиты будут упирать на свои особые права и статус, вытекающие из Переяславской рады, когда имперская власть начнет унификаторское наступление на их привилегии в начале XVIII века, после поражения Мазепы в конфликте с Петром I.
Сам конфликт гетмана и тогда еще царя тоже окажется чрезвычайно продуктивным для общественной мысли с обеих сторон. Продолжающиеся до сих пор споры о том, предательство это было или нет, заставят и тех и других напряженно думать о новой, нефеодальной иерархии лояльностей. Такой иерархии, где сюзерену можно изменить и это будет даже правильно, потому что гораздо важнее сохранить верность интересам отечества.
Мало того, в ответ на такую интерпретацию действий Мазепы его сторонниками имперской власти во главе с Петром I придется задуматься о том, что они сами считают отечеством. И если Мазепа – предатель, то получается, что отечество должно быть одно, всероссийское – и у московитов, и у казаков гетманата.
Конечно, все эти концепции, кто с кем един, а с кем различен, еще долго останутся уделом узкого круга образованной элиты. И даже там они часто использовались инструментально, в зависимости от обстоятельств и далеко не всегда отражали реальные представления людей о самих себе. Наконец, в любом случае сословная и местная идентичности имели для них куда большее значение, чем умозрительные рассуждения о близости народов.
Собственно, в этом и есть центральная мысль книги Плохия. На протяжении своей истории восточные славяне генерировали самые разные идентичности и национальные проекты. И этот процесс не обязательно должен был привести именно к нынешнему положению вещей, когда существование белорусской, украинской и русской нации сочетается с популярным представлением об их особой близости.
Многовековая ситуация, когда православные Московии и Речи Посполитой не видели между собой почти ничего общего, могла стать основанием для формирования двух далеких друг от друга восточнославянских наций. Или, наоборот, интеграция бывших посполитых земель в Российскую империю могла пойти быстрее и успешнее, превратив их особенности не в национальные, а в региональные. Поэтому странно сегодня считать «единственно верными» или «справедливыми» национальные концепции, которые когда-то возникли как способ решить какую-то конкретную, практическую проблему.