Налоги и современные спортивные игры — новые формы старого насилия.
Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в СПб, научный руководитель Центра исследований модернизации.
Когда занимаешься тем, чем занимаюсь я — экономической историей, — видишь, что чем дальше ты погружаешься в прошлое, тем больше обнаруживаешь вещей, которые кажутся нам совершенно невероятными при изучении нами школьного или даже университетского курса истории. Когда-то давно я узнал о том, что в Тридцатилетней войне в XVII веке в Германии погибла примерно треть всех жителей страны. Мое врожденное представление о том, что самой ужасной была Вторая мировая война, в которой участвовали наши дедушки и отцы, вдруг вступило в столкновение с представлением о том, что война XVII века, в которой не было ни танков, ни пулеметов, ни даже винтовок, оказалась совершенно страшной по количеству жертв.
Когда изучаешь эти проблемы уже профессионально, понимаешь, почему это может происходить без всяких танков и пулеметов. Потом погружаешься в какие-то другие аспекты истории и обнаруживаешь чудовищные вещи, связанные с жестокостью, которые людям нравились. Как правильно сказала политолог Екатерина Шульман, сейчас мало кто получит удовольствие от того, что кто-то поджаривает кошку. Даже если восстановить публичные казни и четвертовать человека на площади, не думаю, что посмотреть на это придет столько народа, сколько приходит на стадион, чтобы посмотреть на футбольный матч, — просто потому, что мы так устроены.
Нам интереснее посмотреть футбол, а жестокая казнь кому-то абсолютно не интересна, кто-то упадет в обморок с непривычки и от ужаса, у кого-то еще какое-то отторжение возникнет. Обнаруживаешь, что такие перемены происходят постоянно.
Получаем ли мы теперь насилие в какой-то другой форме, не считая его насилием? Вот три примера, которые пришли мне в голову. Один пример для любителей спорта.
Мы иногда ужасаемся насилию, которое происходит на стадионах. Но вообще-то это насилие очень похоже на насилие в больших войнах прошлого, только почти без жертв. Значительная часть болельщиков приходит на стадион, чтобы в первую очередь идентифицироваться со своими, почувствовать, что есть «наши» и есть «враги». Агрессия, накопленная за рабочую неделю, выплескивается на «врагов» с помощью кричалок и с помощью тех реальных мячей, которые «наши» футболисты забьют в «их» ворота
Человек получает удовольствие примерно от того же, от чего получал удовольствие в далеком прошлом — от участия в войне. Чувствуешь плечо друга, видишь, как где-то лежит труп врага, — в случае с футболом не труп, а мяч в воротах противника. С одной стороны, картина похожая, а с другой стороны, мы обходимся малой кровью. Всего несколько разбитых носов на самом жестоком футбольном побоище.
Это совершенно несопоставимо с ситуацией, в которую попали бы прадедушки этих людей, будучи мобилизованными в армию для участия в реальных сражениях, где для того, чтобы почувствовать плечо друга, надо было расстрелять врага. Конечно, насилие на стадионах — это ужасная вещь, и хотелось бы его устранить. Но в какой-то степени оно является заменителем того старого насилия в прошлом.
Второй аспект — то, о чем много говорилось в прошлом году в связи с пандемией. Появился такой термин, который больше употребляют москвичи, — «электронный концлагерь» (…), ситуация, в которой за человеком можно следить, контролировать его действия с помощью современных средств коммуникации.
Для многих это очень неприятно — будут знать, дома я или нет, могут наказать за то, что я без разрешения властей вышел на улицу. Но даже само это понятие наводит на мысль о том, что когда-то концлагеря были настоящими. Я сейчас не говорю о тюремном заключении, которое существует и в России, и в других странах, — это все-таки не ГУЛАГ и не Освенцим. Если мы сравниваем нацистский лагерь смерти или советский концентрационный лагерь с «электронным ГУЛАГом», то видим, что да — насилие это нам неприятно, но сколько-нибудь адекватное понимание того, что собой представлял Освенцим и ГУЛАГ, наводит нас на мысль о том, что насилие, слава Богу, трансформировалось. Можно посидеть какое-то время дома под электронным дамокловым мечом, но желательно, чтобы ни настоящего Освенцима, ни настоящего ГУЛАГа у нас не было.
То, о чем я сейчас говорю, не надо воспринимать искаженно: кто-то может решить, что я призываю смириться с насилием со стороны государства, что «электронный концлагерь» меня не огорчает… Нет, любое насилие со стороны государства меня огорчает, и против него надо бороться демократическими ненасильственными методами. Но в то же время надо понимать, что происходящее сейчас, это «ужас, но не ужас-ужас-ужас», как говорилось в известном анекдоте.
Пример чисто экономический, по моей первой специальности. Налоги — мои друзья и коллеги либертарианцы, конечно, воспринимают их как насилие со стороны государства. В принципе, налоги — это то, что и мне очень не нравится. В идеальной экономике очень мало налогов, и имеющееся налоговое бремя хотелось бы снизить. Тогда мои коллеги-экономисты в поисках идеала уходят в далекое прошлое и говорят: посмотрите, вот это «большое государство» возникло в ХХ веке после Первой мировой войны. Тогда резко возросли ставки налогов, появились методы государственного контроля, которых не было раньше… А потом появился страшный Джон Мейнард Кейнс, который изобрел государственное регулирование, и оно в глазах многих стало выглядеть благом.
Мои коллеги сравнивают эту ситуацию с тем, что было в XIX веке, или уходят еще глубже, когда налоговые ставки были значительно меньше, да и уходить от налогов было проще. Если взглянуть только на эту сферу, чисто фискальную, то кажется, что государственное насилие возросло. Но есть такие вещи, которые экономисты практически не изучают.
Ведь, например, общество далекого прошлого — это общество сплошных конфискаций, насилия. Средневековому государству или государству начала Нового времени довольно трудно с помощью налогов добраться до потенциального плательщика. Дело в том, что нет государственного аппарата, который мог собирать эти налоги, нет этой огромной бюрократии. В реальности, чтобы собрать налог, государство должно договариваться с парламентом, потому что сословия, по сути, должны одобрить налоговые взыскания со стороны государства и сами эти деньги принести. Если сословия не одобрят налоги, то просто очень сложно с помощью отсутствующих чиновников как-то добраться до потенциального налогоплательщика и как-то эти деньги взять.
Легко брать косвенные налоги, когда, скажем, мужик въезжает с телегой продовольствия в какой-то город, и прямо у ворот его можно остановить и взять с него плату, поскольку мимо ворот он не проедет. А вот брать, скажем, подоходный налог — очень сложное занятие, практически невозможное при отсутствии бюрократии и соответствующих кадастров, если говорить об имуществе.
Отсутствие возможности собрать нормальный налог старое государство заменяло возможностью пограбить своих людей. Возможностей для грабежа была масса. Любой политический противник, если его репрессировали, должен был отдать все свое имущество. Понимание того, что, если человек совершил государственное преступление (тем более вымышленное, если его просто репрессировали) и теперь его имущество должно отойти к жене и детям, поскольку они не виноваты, — этого понимания не было. Если один герцог стал королем и репрессировал другого герцога за то, что тот тоже хотел быть королем и проиграл войну, то он отберет у второго герцога все в пользу государства.
Такого рода конфискации встречались на каждом шагу. Когда мы задаем себе вопрос о том, почему такая ужасная экономика, как та, что возникла в ХХ веке, в среднем по миру все же создает экономический рост 3-4 процента, а вот эта замечательная экономика, в которой государство практически не брало налог до XVIII века, столетиями находилась в состоянии стагнации, то не найдем объяснение этому, если не обратимся к соотношению «конфискация — налоги». Конфискации гораздо хуже любых налогов.
Государство, устанавливающее высокие налоговые ставки, — неприятное, с ним надо бороться демократическим путем, но все же оно меньший насильник, чем то, которое может отнять все практически в любой ситуации, если конкретный человек ему не понравится.
Записал Михаил Карпов