К 160-й годовщине со дня рождения русского промышленника и мецената.
Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк».
160 лет назад, 15 февраля 1862 года, родился Савва Тимофеевич Морозов — коммерсант, промышленник, меценат, чья фамилия стала нарицательной. «Известия» вспоминают биографию одного из самых значительных и противоречивых представителей русского купечества.
Почему история сохранила именно это имя? В истории России оставили след немало Морозовых — оборотистых, домовитых, мощных дельцов, промышленников и торговцев, текстильных королей. Любили купцы и древнееврейское, но давно ставшее русским имя Савва. Но когда мы говорим «Савва Морозов», в первую очередь представляем именно его. Трагического, мятущегося героя предреволюционного русского Серебряного века. Показательно, что именно Савва Васильевич — шатун, бунтарь, самоубийца — стал в конечном итоге самым известным русским купцом. Причин тому немало: неординарная натура, лидерские амбиции, трагическая судьба. Он, как зеркало, отразил в себе самые противоречивые признаки эпохи — от веры в крепкую руку русского буржуа до готовности превратить мятеж в социалистическую революцию.
Из крепостных в миллионщики
Династию основал дед и тезка Саввы Тимофеевича — Савва Васильевич, урожденный крепостной крестьянин, ставший купцом первой гильдии и сказочно богатым дельцом. Его история небезупречна: старшему Савве помогла Отечественная война 1812 года, а прежде всего — пожар Москвы. Он сумел основать небольшую шелкоткацкую мастерскую и красильню, и они не пострадали во время наполеоновского нашествия. А потом Белокаменную начали отстраивать заново — и спрос на продукцию оборотистого Саввы-старшего увеличился многократно. А он — человек расчетливый — увеличил цену и расширил производство. Прошло десять лет после войны, и Морозов стал одним из самых состоятельных российских купцов. А прожил первый из династии 90 лет — при этом, если верить легендам, читал и писал с натугой.
Морозовы придерживались старой веры. И обосновались они в старообрядческом подмосковном краю — в Гуслицах и на Патриаршине. В Орехове-Зуеве, в Глухове, под Богородском — там располагались их главные, образцовые предприятия.
Купеческий воевода
Савва Тимофеевич, как и многие купцы его поколения, мало походил на классического старовера. Он, как и некоторые другие купеческие наследники пореформенного поколения, получил утонченное образование — Московский университет, Кембридж… Основательно изучал химию, не забывая и о гуманитарных науках.
Сложный человек, настоящий эксцентрик, он постоянно ощущал трагедию собственной раздвоенности. С одной стороны — богатейший промышленник, с другой — потомок гонимых раскольников. А потому — никакого пиетета к царской семье, как и к крупным сановникам империи, не говоря уж о «никонианских» церковных иерархах, он не испытывал.
Слава пришла к Савве, когда он стал директором-распорядителем громадного текстильного предприятия — Никольской мануфактуры. «В Морозове чувствуется сила. И не сила денег только — нет! От Морозова миллионами не пахнет. Это просто даровитый русский делец с непомерной нравственной силищей», — взахлеб писал о нем журналист Николай Рокшанский. За буйный нрав, крепкую хватку и коренастую наружность его прозвали Бизоном.
На всероссийской выставке в Нижнем Новгороде, в 1896 году, Морозову выпала честь поднести хлеб-соль молодой императорской чете — Николаю II и Александре. Дело обернулось казусом. Супруга купца — Зинаида Григорьевна — появилась на церемонии со шлейфом длиннее, чем у царицы. И бриллиантовую диадему надела, которая не уступала императорской. Такое поведение сочли, мягко говоря, нескромным. Не говоря уж о том, что купчиха нарушила придворный этикет. Но Морозов всегда любил свободолюбивых, сильных женщин — ему нравилась дерзость супруги.
После этого случая общественное поприще для Морозова стало невозможным. На некоторое время для него закрылись и двери в высокие кабинеты. Впрочем, он и не слыл сторонником самодержавия, а к царской семье относился не без высокомерия. Сказывались и родовые старообрядческие обиды, и гордость представителя династии, которая добилась всего без государственной помощи. Тогда считалось, что Савва Тимофеевич уверовал в то, что нет ничего выше силы капитала: «Если кто станет на моей дороге, перейду и не сморгну». А надо будет — и на государя найдем управу.
Он не чурался публичных выступлений — и не просто сотрясал воздух, а делал резкие политические заявления. Морозов громогласно требовал свободы слова, печати, всеобщего равноправия, неприкосновенности частной собственности и общественного контроля за государственным бюджетом. В молодом Морозове видели возможного вождя будущего преобразования России в буржуазном духе. Сам он считал, что самодержавие вот-вот падет. И заменить царя должны крепкие хозяева, среди которых Савва, быть может, претендовал на роль идеолога. Недаром его всё чаще называли «купеческим воеводой». В молодые годы он считал, что власть в стране должна принадлежать деловым людям. И только потом понял, как это сложно — ломать и менять русло истории.
Промышленник-реформатор
Его особняк, выстроенный модным архитектором Федором Шехтелем в неоготическом стиле, напоминал замок феодала. Но бьющей в глаза роскоши Морозов не любил, разве что для жены мог иной раз расщедриться.
Он старался поставить свои предприятия на современную ногу. Там строились лечебницы, школы, тянулись электропровода. На его фабриках впервые в России беременным женщинам полагался оплачиваемый отпуск. Морозов строил современные корпуса на европейский манер, с учетом требований гигиены и техники безопасности. И даже первый в нашей стране футбольный клуб зародился на одной из фабрик Саввы Морозова в Орехово-Зуеве. Класс игры демонстрировали английские технологи, которые обслуживали фабричное оборудование, закупленное в Англии.
Сам Морозов постоянно лично вмешивался в производственный процесс, проверял пряжу, иногда сам чинил станки и, к удивлению рабочих, плотничал. Он расширял семейный бизнес. Владел Трехгорным пивоваренным товариществом в Москве, несколькими хлопковыми полями в Туркестане, заводами на Урале… Сложилась целая империя, в которой, однако, Савва Тимофеевич не был полноправным хозяином: многое зависело от его матери, Марии Федоровны. Но до поры она не мешала прогрессивным устремлениям энергичного внука. Ведь его новации умножали доход!
Морозов, конечно, не был простодушным альтруистом. Продолжая традиции предков, не принимал на работу холостяков и безжалостно увольнял за пьянство. Но положение рабочих на морозовских предприятиях заметно отличалось в лучшую сторону от других старокупеческих фабрик и заводов.
Савва слыл человеком крайностей. То устраивал всенародную гульбу в ресторане «Яр», оставляя там за вечер тысячи полновесных рублей, то ходил в стоптанных туфлях, как студент. Всем и так было ясно: Морозов есть Морозов.
Меценат и революционер
Его меценатские порывы не знали границ. В подмосковном селе Голицыно он устроил музей кустарей, создававших плетеную мебель и разнообразные корзины. Помогал русским часовщикам, крестьянским театрам. Но главными направлениями его благотворительных интересов стали актеры и революционеры.
В его жизни появилась роковая женщина — актриса Художественного театра Мария Андреева. Настоящая прима, красавица, а по убеждениям — революционерка, сторонница немедленного поворота к социализму и верная последовательница Ленина. Она пленяла мужчин и на сцене, и в жизни, а Морозова превратила в главного мецената русской революции. Он прятал от властей Леонида Красина и Николая Баумана, полностью оплачивал расходы на издание запрещенных газет и журналов. Он даже позволял распространять революционные прокламации на собственной фабрике.
А одновременно — не только помогал Художественному театру, но и участвовал в его творческих делах. Ходил на репетиции, а иногда — для души — монтировал декорации. Дом в Камергерском Шехтель построил для Станиславского как раз на деньги Морозова. В актерских компаниях всё чаще скрывались нелегалы, профессиональные революционеры. Всем им помогал Савва.
Стал ли он искренним сторонником социализма? Морозов испытывал симпатию к революционерам, как к той силе, которая способна расшатать империю. Восхищался боевитостью Владимира Ульянова, статьи которого читал с интересом. «Все его писания можно озаглавить «Курс политического мордобоя», — в устах Морозова это была лестная оценка. Он надеялся, что большевики и эсеры сумеют разрушить крепость самодержавия — и тут-то власть упадет в руки самых состоятельных людей России. Ведь отменить деньги у них не получится!
Его любовная связь с Андреевой вскоре прервалась: она предпочла Максима Горького. Морозов сохранил с ней (и с «буревестником революции») дружеские отношения и по-прежнему снабжал партию щедрыми денежными взносами. Но что творилось в душе обманутого любовника? Можно только догадываться.
Он пытался уйти от депрессии в политику, радовался разрушению старого мира. В начале 1905 года, после расстрела демонстрации, который останется в истории как Кровавое воскресенье, Морозов напишет: «Годы пропаганды не дали бы того, что достигнуто в один день. Позволив убивать себя сегодня, люди приобрели право убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим правом». Савва почти ликовал. Но забастовка началась и на Морозовской мануфактуре, которая принадлежала матери.
Он предлагал ей согласиться на требования стачечников, хотел всё уладить в революционном духе, выплачивая рабочим премии из прибыли предприятий, но властная, суровая Мария Федоровна отстранила сына от руководства предприятием и повела дело в жестком стиле. Отношения между матерью и сыном разладились навсегда, и это стало еще одной причиной глубокой депрессии, в которую впал Савва Тимофеевич.
«Один выход — в смерть»
К тому времени для родственников он стал истинным наказанием. Гуляка-философ, растрачивающий семейные капиталы на поддержку революционных партий, прежде всего — большевиков. К тому же по Москве ходили слухи, что Савву вот-вот арестуют, и никакие деньги не помогут ему остаться на свободе. В разгар революционных событий, весной 1905 года, Савва Тимофеевич в расстроенных чувствах вместе с женой и доктором отправился на французскую Ривьеру — лечить нервы. Это путешествие оказалось последним в его жизни.
26 мая 1905 года в Каннах, в просторном номере «Рояль-отеля», на диване, нашли его труп. Рядом лежали браунинг и записка, явно написанная дрожавшей рукой, с просьбой никого не винить в его смерти. Его единственная спутница — жена, Зинаида Григорьевна — во время трагедии дремала в своей комнате и ничего не слышала, кроме странного хлопка. В 43 года оборвалась жизнь человека, которого считали и титаном промышленности, и неврастеником, и заговорщиком против самодержавия.
Несмотря на репутацию безумца, которую заработал Морозов, в его самоубийство поверили далеко не все. Неуемный Савва Тимофеевич многим стоял поперек дороги и поводов для слухов и версий давал немало. Заказчицами убийства называли даже мать и супругу Морозова: обыватели любят кровавые истории про сильных мира сего, в которых родственники знаменитостей выглядят абсолютно аморальными.
Организатором называли и Леонида Красина, даже придумали курьезную записку, которую якобы нашли в кармане Морозова: «Долг платежом. Красин». Впрочем, в убийстве миллионщика кого только не обвиняли — и большевиков, и эсеров, и монархистов, черносотенцев, считавших его едва ли не главным виновником мятежей 1905 года.
Вдова Морозова намекала на загадочных соглядатаев и преследователей, которые досаждали им во Франции. Она склонялась к тому, что Савву Тимофеевича пристрелили его любимые друзья-революционеры. Незадолго до смерти Морозов передал Андреевой полис на предъявителя, по которому еще в 1902 году застраховал свою жизнь на 100 тыс. рублей. Этот жест можно воспринимать и как своеобразное прощание усталого промышленника с любимой женщиной, и как повод для большевиков поскорее получить эти деньги, устранив Савву Тимофеевича. С другой стороны, после гибели Морозова революционеры теряли постоянного «спонсора», которого, несмотря на неминуемые противоречия, можно было использовать еще не один год.
Родственники Морозова — люди влиятельные — убедили церковников, что самоубийца пребывал в приступе сумасшествия, и его похоронили не за пределами кладбищенской ограды, а в фамильном склепе на Рогожском кладбище. На похороны Саввы Тимофеевича пришли тысячи человек — в основном рабочие, искренне считавшие его странноватым, но справедливым хозяином.
Пожалуй, глубже других проник в психологию Морозова Максим Горький — писатель, с которым они и дружили, и конфликтовали: «Когда я прочитал телеграмму о его смерти и пережил час острой боли, я невольно подумал, что из угла, в который условия затискали этого человека, был только один выход — в смерть. Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и его круга. Его пугали неизбежностью безумия, и, может быть, некоторые были искренно убеждены, что он действительно сходит с ума. После смерти Саввы Морозова среди рабочих его фабрики возникла легенда: Савва не помер, вместо него похоронили другого, а он «отказался от богатства и тайно ходит по фабрикам, поучая рабочих уму-разуму». Легенда эта жила долго, вплоть до революции»