Уважение к человеку и моральный китч.
Нина Ставрогина, Авишай Маргалит
Пер. с англ. Нины Ставрогиной
Авишай Маргалит (Еврейский университет в Иерусалиме; почетный профессор философии факультета гуманитарных наук; PhD)
Человеческое достоинство не определяется чистотой и невинностью, на которых сосредоточен сентиментальный китч.
Когда-то в юности мне подарили фотоальбом под названием «Семья Человека» («The Family of Man»), в то время чрезвычайно популярный. Альбом этот был выпущен к выставке, где были представлены изображения людей разных рас и этнических групп во всем экзотическом многообразии внешнего облика, запечатленных в общие для всего человечества важные моменты: рождения, вступления в брак, труда и смерти, — но также и веселого смеха, пока жизнь еще продолжается.
Одна мудрая, пожилая, седовласая венгерская еврейка, работавшая со мной в молодежной деревне, увидела альбом, перелистала его и, к моему изумлению, проворчала: «Это китч». Меня ее слова сильно огорчили. Не то чтобы я был в восторге от альбома, но мне нравился подаривший его человек. Спустя много лет я прочел «Мифологии» Ролана Барта, где говорилось о парижской выставке «Великая семья людей». Автор критиковал выставку за провозглашение адамистского представления о единой человеческой природе, скрывающейся под поверхностным — пусть и красочным, экзотическим — разнообразием. Однако это не совсем то, что хотела сказать моя немолодая подруга. Ей эта «Семья Человека», пусть и выполненная с большим мастерством, показалась нестерпимо сентиментальной. Она инстинктивно ощутила тесное сродство китча и сентиментальности.
Впрочем, каков бы ни был смысл ее слов, именно таков смысл моих: сентиментальность есть неотъемлемая составляющая китча. Кроме того, я утверждаю: сентиментальность вредит искусству и может повредить морали. Словом, китч — это не только эпитет для дурного вкуса, но и критический термин, одинаково приложимый к искусству и к морали. Китч бывает не только художественным, но и моральным; во всяком случае, я постараюсь это доказать. Более того, я докажу, что и сентиментальный гуманизм, несмотря на присущие ему благородные чувства, чрезвычайно подвержен обеим формам китча, моральной и эстетической.
В начале 1930-х годов Карл Юнг написал эссе об «Улиссе» Джеймса Джойса. Свойственную роману «атрофию чувств» Юнг счел глотком свежего воздуха, расценив ее как реакцию Джойса на «сентиментальность эпохи». Далее он пишет: «…существует много свидетельств тому, что мы вовлечены в сентиментальную мистификацию невероятных масштабов. Подумайте только о плачевной роли общественных сентиментов во время войны! Вспомните наш так называемый гуманизм!» И, наконец: «Сентиментальность является надстройкой над грубостью и жестокостью» [Юнг 1998: 68—69].
Метафорически использовав предложенное Марксом разделение на базис и надстройку, причем «грубости и жестокости» отводится роль первого, а сентиментальности — последней, Юнг высказал глубокое наблюдение. Ясно, что в грубости и жестокости нет ничего хорошего, но что плохого в сентиментальности? Полагаю, ответ на этот вопрос также отчасти объясняет, чем именно плох китч. Прежде всего, сентиментальность приводит к искажению реальности. Это не значит, что сентиментальность непременно имеет прямое отношение к действительности. Мелодия, сыгранная на скрипке, а лучше — на саксофоне, может быть сентиментальной, однако при этом лишенной конкретного содержания. Но, как справедливо утверждает Мэри Миджли в статье «Жестокость и сентиментальность», сентиментальность подразумевает «ложную репрезентацию мира в угоду нашим чувствам» [Midgley 1979].
В самом деле, сентиментальный китч — это чувствительность второго порядка. Милан Кундера, большой знаток китча, написавший запоминающиеся строки: «Кич[2] вызывает две слезы растроганности, набегающие одна за другой. Первая слеза говорит: Как это прекрасно — дети, бегущие по газону! Вторая слеза говорит: Как это прекрасно — умилиться вместе со всем человечеством при виде детей, бегущих по газону!» — заключал: «Лишь эта вторая слеза делает кич кичем» [Кундера 2014: 279]. Семантическое восхождение с одного уровня («первая слеза») на следующий («вторая слеза») возможно, благодаря выбору объекта, наделенного необыкновенной чистотой: ведь едва ли найдется картина более чистая, нежели бегущие по газону дети.
Но как все это связано с нашей проблемой уважения к людям?
Связь вот в чем. Одно из важных обоснований уважения к людям подчеркивает свойственную всем им без исключения способность страдать. Полагаю, что у этой точки зрения есть большие преимущества. Но в ней же кроется и опасность: риск рассматривать людей как жертв. Впрочем, это еще не все. Желая вознести жертв на моральную высоту, их всегда выставляют чистыми и невинными. Именно в этом сказывается сентиментальный китч. Легко требовать уважения к ни в чем не повинным. Однако идея уважения к людям особенно необходима тогда, когда речь идет о тех, кого нельзя назвать безгрешными и чья невиновность лишь частична. Здесь-то сентиментальное искажение действительности, всегда представляющее жертв невинными и чистыми, и подрывает идею того, что все люди бывают грешны, но в то же время нуждаются в уважении и заслуживают его.
Рабство — кем бы ни был раб — это воплощение людской деградации и жестокости. Человек с черной кожей не обязан быть такой же чистой натурой, как дядя Том, чтобы заслуживать к себе — как к человеку — уважительное отношение и не заслуживать унижений, каким подвергает его жестокий хозяин Саймон Легри. Мне кажется, именно о «Хижине дяди Тома» думал Ричард Рорти, оспаривая кантовское «поразительное утверждение об отсутствии всякой связи между сентиментальностью и моралью». По мнению Рорти, «возникновение культуры прав человека, как представляется, ничем не обязано возросшему знанию о морали и всем — слушанию грустных и сентиментальных историй…» [Rorty 1998: 172].
Рорти волен утверждать, что сентиментальность Гарриет Бичер-Стоу способствовала отмене рабства гораздо больше, нежели невозмутимые воззрения Канта на человеческое достоинство. И все же я считаю кантовский протест против сентиментальности правильным и важным. В нем выражена справедливая и необходимая для морального уважения мысль о недопустимости и изображения людей как прежде всего жертв, и настаивания на их чистоте и невинности с целью возбудить сочувствие. Сентиментальность — это грех вдвойне: она принижает человеческое достоинство, выставляя людей жертвами по природе, и искажает действительность, приписывая людям чистоту.
Очень часто такое «сентиментальное воспитание» решает проблему морального уважения к людям путем превращения в жертв абсолютно всех: как собственно жертв, так и преступников. Жестоких преступников выставляют беззащитными жертвами тяжелого детства в неблагополучных семьях и никогда — несущими моральную ответственность взрослыми. Сентиментальный китч создает культуру жертвенноти. Фигуру Другого, или Маргинала, он рисует в сентиментальном свете, приписывая таким людям недюжинные душевные богатства, компенсирующие их фактическое бессилие и превращающие их в исполненные чистоты объекты, постоянно притесняемые бессердечными сильными мира сего.
Действительно, совершенно недопустимо унижать ни другого, ни маргинала; но для того, чтобы с ними обращались как с людьми, им не нужны ни выдающиеся качества, ни чистота, ни богатый внутренний мир. В этом, по-моему, важнейшая черта уважения к людям. Оно не зависит ни от каких благородных человеческих черт. Уверен, многим из нас было не по себе увидеть по телевизору, как американские врачи ищут вшей в нечесаных, словно у бездомного, волосах Саддама Хусейна. Это должно было его унизить. И то был пограничный случай между социальным унижением и человеческой деградацией. Несомненно, если бы перед нами предстал явный случай человеческой деградации — например, публичный досмотр интимных частей тела, — мы бы почувствовали, что произошло нечто вопиюще неправильное. Саддам — один из наименее невиновных людей на планете. По сравнению с тем, что сделали в 1958 году с бывшим премьер-министром Ирака Нури аль-Саидом — толпа схватила его, убила и протащила тело по улицам Багдада, — поиск вшей в голове Саддама выглядит таким же наивным, как фильм «Кафе “Багдад”». Но суть в том, что это сравнение ни на что не влияет. Суть — в необходимости уважать человеческое достоинство даже в обращении с такими презренными людьми, как Саддам Хусейн.
Человеческое достоинство не определяется чистотой и невинностью, на которых сосредоточен сентиментальный китч. Китч, как указал Кундера, предполагает абсолютный отказ от любой дряни в нашей жизни как в прямом, так и в переносном смысле слова. Легко морально уважать женщин и детей, словно сошедших с полотен Мурильо. Но трудно уважать людей откровенно дрянных.
Сентиментальный взгляд на людей как на жертв затрагивает не только проблему уважения к людям. Он еще и серьезно влияет на представление о справедливости. Викторианская мораль с удовольствием сосредоточивалась на выставляемых в сентиментальном свете бедных, вместе с тем понимая, что о справедливом распределении благ вниз по социальной лестнице речи не идет. Носитель сентиментального мировоззрения говорит: помогать несчастным беднякам — это в порядке вещей; мы же не бессердечные. Но вводить прогрессивную систему налогообложения? Боже упаси.
Совершенно нормально начинать, как это делает Джон Ролз, с находящихся в наименее благоприятном положении. Но отнюдь не нормально наделять самых обездоленных сентиментальными чертами, при этом игнорируя тех, кто не является подходящим объектом для нашей сентиментальности. В отличие от сентиментальной справедливости, справедливое распределение благ охватывает все ступени социальной лестницы. Я ничего не имею против того, чтобы начать с самых обездоленных, — при условии, что после этого сентиментальность не помешает нам заняться и другими нуждающимися. Я не против того, чтобы начинать с «женщин и детей» как самого яркого примера граждан, лишившихся всего в результате войны, — если только мы на них не остановимся.
Мне кажется очень правильным открыть список ожидающих справедливости не самыми обездоленными, а самыми уязвимыми, теми, кого в библейском иудаизме и кораническом исламе воплощают вдовы и сироты. Оба текста содержат идею, что справедливость — это прежде всего справедливость по отношению к сирым и вдовым. Смысл в том, что они принадлежат к самым уязвимым категориям людей, пусть и не обязательно самым обездоленным. И вдовой, и сиротой можно остаться после смерти богатого человека. И все-таки именно они уязвимее всего с точки зрения способности защитить свои интересы. Мне кажется, это важное соображение о справедливости, способной освободиться от сентиментальности.
Разумеется, для китчевой сентиментальности вдовы и сироты — самые очевидные объекты, однако нельзя забывать, что эти две категории людей могут рассчитывать на справедливость. Торговцы уже не годятся на роль объектов сентиментального китча, но и они могут быть уязвимыми. Индийские коммерсанты в Кампале или китайские — в Пномпене в целом преуспевают больше, чем их соседи, однако с исторической точки зрения они также оказываются уязвимее этих соседей, располагая меньшими возможностями защитить свою жизнь и собственность в условиях враждебной среды. Конечно, они еще не в самом низу шкалы Ролза, но это не значит, что они не должны быть первыми в списке ожидающих справедливости. Женщины и дети, равно как и вдовы и сироты, составляют морально релевантные категории, но я против превращения их в объекты китча.
У сентиментального китча есть и еще одна отрицательная черта: это сопутствующая ему эмоциональная лень. По вышеуказанным причинам китч делает нашу моральную жизнь слишком легкой в эмоциональном отношении. Уважать достойных презрения людей за одну только их принадлежность к человеческому роду очень трудно. Это трудно, даже если мы скажем себе, что моральное уважение не должно требовать особых эмоциональных усилий, поскольку это не оценочное уважение (appraisal-respect), оказываемое за заслуги, а уважение как признание (recognition-respect), всего лишь очерчивающее границы допустимого человеческого обращения. Это трудно именно потому, что мы должны выказывать уважение-признание к тем, к кому не испытываем ни малейшего оценочного уважения. Превращая же объект уважения в чистую жертву, мы маскируем истинную трудность уважения к людям, которых нельзя назвать чистыми и невинными [Darwall 1992].
Надо сделать важную оговорку. Китч — это термин европейский; если угодно, пришедший из старой Европы. Он отдает культурным снобизмом и, как может показаться, снобизмом эмоциональным, пренебрежением простыми чувствами простых людей. Я менее всего хочу показаться культурным снобом, а тем паче снобом эмоциональным. Я лишь хочу предостеречь от моральной опасности сентиментальности.
Подведу итог: идея обосновать моральное уважение к людям их способностью страдать так, как могут страдать лишь люди (включая, кстати говоря, способность страдать от символических действий), потенциально подрывает такое уважение. Рассматривая людей как прежде всего пассивных жертв, она создает культуру жертвенности, взращивающую не уважение, а жалость. Чтобы компенсировать эту тенденцию, моральный китч приписывает жертвам чистоту и невинность. Это не всегда соответствует истине, а главное, чистота и невинность не должны быть условиями уважительного отношения к людям.
«НЛО» 2018, №3