Обойдемся без будущего? Социологи не находят у россиян интереса к грядущим временам
Алексей Левинсон– руководитель отдела социокультурных исследований Левада-Центра.
Я работаю в Левада-Центре. Наша профессиональная задача состоит в том, чтобы задавать обществу вопросы, а потом рассказывать ему, что оно на эти вопросы ответило. Левадовская команда, к которой я имею честь принадлежать, начала эту работу еще в конце 1980-х годов. За эти 30 с лишним лет мы не раз проводили исследования с целью выяснить: что думают и говорят жители нашей страны о будущем.
Так вот, на протяжении всего этого времени россияне своими ответами показывали, что они о будущем не думают, по сути, отказываются думать. Надо сразу оговориться, что этот отказ касался будущего страны, государства, а не их как частных лиц, членов своих семей. Как частные лица они продолжали иметь обычные представления о том, что дети вырастут, пойдут в школу, потом в институт, что вот накопим денег и купим стиральную машину, что надо покрасить забор на даче, чтобы подольше простоял, и так далее. Были и опасения насчет будущего: сыну будет 18 – заберут в армию, мне стукнет 60 – попросят с работы…
Но от мыслей о будущем не как о моем личном, а как о нашем общем массовое сознание россиян в этот период отказалось. Раз за разом мы обнаруживали, что об общем будущем не думают. Не думают потому, что не хотят, а не хотят потому, что не могут. А это значило, что здесь, говоря языком социальной психологии – травма. Травмы в массовом сознании – это не то, что мы чувствуем как боль – с болью переживается трагедия, но не травма. Травма – это место заглушенной боли, бывшей трагедии, вытесненной из сознания. То, к чему сознание отказывается возвращаться, чтобы боль не вернулась. Чтобы понять, почему будущее связалось с болью, важно знать, когда этот отказ впервые появился.
Вопросы без ответов
По нашим наблюдениям, это стало происходить с конца 1980-х до середины 1990-х. Что тогда произошло? Вот что: российское общество дважды пережило то, что на жаргоне называется словом «облом». Облом по поводу будущего.
Первой утратой была идея коммунистического будущего. Я прожил при советском строе больше половины жизни, знал убежденных коммунистов и убежденных антисоветчиков и знал, что народ в целом не был ни с теми, ни с другими. Народ себе жил и жил, но его представления о времени были зависимы от того, какую конструкцию времени предлагала советская власть, точнее, ее пропагандистско-идеологические структуры.
А таковые начинали влиять с детского сада и первых классов школы, с линялых лозунгов на стенах и с заголовков газет, в которые заворачивали рыбу или которые вешали на гвоздик в дощатом сортире. Везде, так или иначе, говорилось о будущем. Оно называлось светлым, называлось коммунизмом.
Я совершенно не хочу утверждать, что весь советский народ свято верил в светлое коммунистическое завтра. Конечно, были те совсем немногие, кто верил, что оно вот-вот наступит. Были гораздо более многочисленны те, кто верил, что не скоро, но, наверное, когда-то наступит. Были скептики, которые считали, что мы будем к нему идти-идти, а оно будет оставаться манящей мечтой, утопией.
Большинство же в эти раздумья не погружались. Для абсолютного большинства людей было несомненно, что какое-то будущее – раз власть про него говорит – вообще есть. Можно ей не верить, что оно будет и для нас (а не только для них) светлым. Но какое-то там будущее есть. Это под сомнение не ставилось.
Как во многих языках есть три времени – прошлое, настоящее и будущее, так же они существовали и в массовом сознании. Но вот в конце 80-х и начале 90-х произошли известные события, которые показали, что ожидаемое коммунистическое будущее не наступит. Советская власть как распорядитель времени сначала сдала коммунистическую идеологию, а потом и сама развалилась.
Так коммунистическая перспектива была закрыта. Стало ясно, что это действительно была сказка, эксперимент, утопия, обман и т.д. Кто-то, конечно, остался при мысли о том, что какая-то реализация идей марксизма-ленинизма могла бы произойти. Но, к сожалению, говорили они, условия уже не те.
Коммент о исторических корнях российского младенчества — три веры
Не забудем, что коллапс коммунизма как идеологии и как утопии прошел по всему миру. Ведь и за пределами соцлагеря, где коммунистическая идеология была государственно насаждаемой, десятки миллионов людей были убежденными членами коммунистических партий, верящими в идею коммунистического будущего. Но рухнула власть КПСС в Стране Советов, и в ничтожно короткие сроки их число резко сократилось, они отступились от этой веры. Россиянам, впрочем, до этого не было дела, они переживали свои проблемы: как это так? Было у страны будущее, и вот его нет? Как же мы будем жить дальше?
Так произошел полный отказ от этой перспективы, и это тогда тяжело отразилось на самочувствии общества. Дело, конечно, далеко не только в идеологии. Ведь вместе с советской властью рухнули многие устои жизни. Рухнули привычные, обжитые формы существования: где и как работать, что можно, что нельзя, кого слушать, кого нет. Кто был солидными дядями и кого возили на «Волгах», провалились, кто был пацанами-хулиганами, вдруг поднялись и сели в «мерсы» и «БМВ». Наступило время, которое одним казалось настоящим, другим – ненастоящим, но оно было. А будущее пропало. На его месте была дыра.
Выход есть!
Описываемый кризис массового сознания был тяжелым, но из него довольно быстро нашелся тогда выход.
Полезно вспомнить, что советскую власть не свергал восставший возмущенный народ. Ее не свергали злобные антикоммунисты и антисоветчики. И даже проклятый Запад был ни при чем, он сам обомлел и глазам не верил. Советскую, в этом смысле коммунистическую, власть развалили сами коммунисты, да не простые, а из высшего руководства их партии. Они были, так сказать, тараном истории. Они отказывались от советско-коммунистического будущего, но не имели ничего или почти ничего ему на замену.
– А управляться?
– А тоже, как сейчас!
– А кто будет ею управлять?
Кажется, Горбачеву была симпатична идея гуманного социализма, социализма с человеческим лицом, та, которую растоптали советские танки в Праге в 1968 году. Но предложить ее вместо советской власти ни он, ни его союзники не решились или не успели.
Но Горбачев сделал другое. И это был один из его главных шагов как лидера. Он кликнул клич, сказав магическое слово «перестройка». На этот клич, на поданные им знаки, вроде возвращения Сахарова из ссылки, по всей стране поднялись и потянулись к общественной активности люди, у которых была другая идея будущего для страны – СССР или России.
Этих людей тогда называли «демократы». Они более десятилетия на страничках самиздата, на полулегальных семинарах, на бесконечных ночных спорах за чаем или бутылкой на кухнях вынашивали идеи: как их стране стать демократической, по-другому «нормальной».
Была и другая часть мыслящего общества. В основном экономисты, которые видели, что советская так называемая плановая экономика вот-вот сама себя съест и рухнет, но есть спасение – экономика рыночная. Демократы и рыночники соприкасались, но не сливались до поры друг с другом. Когда пронесся вихрь политических перемен, по счастью, бескровных (это другая заслуга Горбачева и его соратников), надо было учреждать новый строй. Микс реформаторов из бывших коммунистов, из демократов и рыночников взялся за дело.
Новая власть провозгласила новую цель в будущем. Это была идея построения свободного общества на демократических началах с рыночными отношениями. Пустота на месте исчезнувшей коммунистической перспективы была заменена перспективой рыночно-демократического общества. Таким образом, одно будущее было заменено другим, и эта замена была, в общем, эквивалентной.
Я, как и мои сверстники, помню, что при Хрущеве было сказано: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Ставились конкретные сроки – кажется, 15 лет. Что же до демократических целей и обещаний, то здесь тоже не обошлось без образов близкого будущего. Григорий Алексеевич Явлинский предложил программу, которая называлась «500 дней». Пятьсот шагов – и мы в будущем, таком, о каком мечтали, ну или на прямой дороге к нему.
Демократы верили, что сочетание свободы политической и экономической означает автоматическое включение в России тех социальных сил, которые давно и успешно работают в обществах с развитой демократией. Они говорили: пусть мы не станем самой богатой страной, как нам обещали в СССР. Но нам под силу быть вровень с теми странами, которые нам нравятся. И мы в ближайшей перспективе можем тоже стать такой нормальной, как тогда повторяли, страной. Им верили. В народе за образец держали шведский социализм. К тому, что с ним было в Швеции, это отношения не имело, но идея была очень привлекательной: все хорошее от социализма (забота государства о людях) соединить со всем хорошим от капитализма (эффективное производство, экономическое процветание). Эта перспектива казалась тогда простой и реальной, несказочной. Всего рывок – и мы там!
В общем, нашлось много людей, готовых поверить, что и у нас должно получиться. Хочу заметить, что именно в эти годы впервые за многие десятилетия произошло существенное обновление кадрового состава тех, кто руководил на высоких и низких постах. В госаппарат влилась свежая кровь. Я не имею в виду, что на место плохих людей пришли хорошие. Нет, пришли другие, имеющие, в частности, другое видение будущего страны.
Чего мы тогда не заметили.
Но вот что многие – и я в их числе – не заметили тогда: у людей, занявших ключевые посты в управлении и в экономике, стало формироваться свое – отличное от общества в целом – видение и будущего, и настоящего.
Та их часть, которая в мутных волнах революционной неразберихи теми или иными путями получила во владение большие активы, то есть разные богатства и их источники, стала смотреть на процесс построения демократии без энтузиазма.
Они понимали, что если начнут работать все органы финансового контроля, аудита, независимого суда, свободной прессы и прочие институты зрелого демократического общества, им не удержать это стремительно нажитое богатство, не получится и дальше получать фантастическую прибыль на «диком поле» полуразвалившейся, полувозрождающейся экономики, без налогового, экологического контроля, без профсоюзов и охраны труда и пр.
И напротив, настоящее, которое народным энтузиастам казалось еще ненастоящим рынком, неполной демократией, настоящее, из которого надо поскорее в будущее, этих «скоробогатых», в общем, устраивало. Потому как это была удобная для них рыночная – но не вполне – экономическая система и демократическое – тоже не вполне – политическое устройство. Они вовсе не хотели «обратно в СССР», но и рваться вперед к зрелой демократии и развитой рыночной экономике уже не хотели.
И люди, которые образовали систему власти (еще не слившуюся с системой собственности), тоже нашли основание крепко ухватиться за настоящее, отложив в сторону мысли о будущем. Дело в том, что у «демократов» оспаривала власть партия реванша – «красные», как тогда говорили.
Мы никогда не узнаем, что бы было, если бы «красные» тогда перехватили власть у «демократов». По идеям, ходившим тогда среди людей, сочувствующих демократии, взявшие реванш «красные» утопили бы страну в крови «демократов», вернули бы советский тоталитарный строй в его худших формах, может быть, начали бы мировую войну.
Много позднее появились мысли, что они тоже переродились бы в каких-то мягких социалистов и стали бы помаленьку проводить рыночные реформы и т.п. А потом высказывались догадки, что, приди они тогда к власти, они построили бы аккурат ту же систему, при которой мы живем сейчас.
Но им не дали прийти к власти. Не дали «демократы», которые в той обстановке решили, что надо удержать власть в своих руках любой ценой. В том числе пожертвовав демократической процедурой. На референдумах и выборах тогда впервые был применен так называемый административный ресурс. Политическим противникам, «красным», чинились всякие препятствия, «своим», «демократам» давали все возможные преимущества.
Моя историческая ответственность
Я сейчас готов их за это осуждать. Но тогда я, как и многие, считал, что мы стоим перед выбором: или кровавая «красная» диктатура, или демократия, пусть неполная, но, во всяком случае, отказавшаяся идти путем насилия. Или применившая насилие лишь в ответ на попытку путча.
Были люди, например, в «Яблоке», считавшие, что изменять принципам демократии нельзя. И если парламент пошел против президента, то отвечать ему огнем танковых пушек нельзя. Они считали, что это губит демократию. Теперь они говорят: видите, мы тогда были правы. И я не знаю, что им ответить.
Но тогда я был с теми, кто считал, что, раз в ход пошла сила, надо отвечать силой. Мы не были в восторге от быстрой смены Конституции, резко расширившей полномочия президента, но мы ее одобрили на референдуме. Мы поддерживали идею спасения демократии в России за счет недемократических методов.
Я тогда не заметил важной подмены. Я думал, что сохранение демократии в России состоит в сохранении власти «демократов» (а не в охране принципов).
Теперь я понимаю, что это была ошибка. Но тогда многие напоминали: честные демократические выборы – тоже не всегда залог демократии. Гитлер пришел к власти в результате честных выборов. (А «красных» демократическая пресса тогда именовала «красно-коричневыми».) Словом, история тогда поставила российское общество перед тяжелым выбором. Я не знаю, в чем реально состоит «историческая ответственность», но я ее чувствую на себе, и я ее возлагаю на тех, кто тогда победил. То, за счет чего они победили, предопределило дальнейший ход вещей.
Тогда, в начале 1990-х, мало кто заметил (мимо меня это точно прошло), как началось торможение на пути строительства институтов гражданского общества, нормальной рыночной экономики. Постепенно «народная власть» стала превращаться в авторитарный режим, хотя президент-автократ Ельцин располагал еще очень широкой поддержкой в народе.
Экономическая система из свободно-рыночной стала превращаться в такую, где отношения силовые, властные не менее важны, чем собственно экономические. Началась пресловутая конвертация власти в собственность.
Нельзя сказать, что образовавшаяся к тому времени элита не думала о будущем. Напротив, она крепко задумывалась о том, чтобы будущее не отняло у нее нажитое за эти бурные годы. То есть она испытывала необходимость продлить свое время на возможно более долгий срок. В иных словах это значило отменить будущее. По крайней мере такое, к которому совсем недавно призвали идти всю страну. Люди капитала и люди власти образовали, по сути, единую партию, которую я тогда для себя назвал «партией статус-кво», но всех последствий этого явления еще не предвидел.
Как искали преемника
Эта идея продления своей власти приняла форму поиска преемника. Борис Ельцин, первый демократически избранный президент России, замыслил передачу власти не через процедуру демократических состязательных выборов, а через изобретенную то ли им самим, то ли кем-то еще передачу власти тому, кому они там решат. Российская «демократическая общественность» – и я в том числе – не без удовольствия смотрела, как Ельцин появляется на людях с Борисом Немцовым, представляет его стране как преемника. Хорошо, думали мы тогда, Немцов – настоящий демократ, к тому же молодой и крепкий.
Мне неизвестны частные причины, по которым Ельцин вдруг отказался от этой кандидатуры. Но системные понятны – именно потому, что Немцов был настоящий демократ. И если бы он стал продолжать курс к демократическому будущему, это стало бы угрожать сложившимся новым капиталам и интересам, должностям и статусам. А им была нужна стабильность – то есть крутая консервация настоящего.
И Ельцин вдруг перестал искать продолжателя своей политики среди демократов, переменив ориентацию поисков так резко, что сегодня не верится.
Во все годы, пока «демократы» существовали в оппозиции к советской власти, она оказывала на них репрессивное давление с помощью политической полиции – так называемых органов госбезопасности. Так «органы» и «демократы» стали историческими врагами.
На этом фоне не парадоксом ли должны были выглядеть поиски преемника для главного демократа – где? – в «органах», среди кадровых и бывших чекистов. По моим воспоминаниям, в демократической общественности ни особого одобрения, ни уж очень острой критики это не вызывало. Впрочем, когда выбор был остановлен на главе этого ведомства, многие поговаривали, что вот это чересчур. Но их успокаивали: мол, он от Собчака, который демократ из демократов.
Надо еще заметить, что в общественности широкой (а не узкодемократической) такой острой неприязни к «органам» тогда не было. Ходили разговоры, что они – последние, кто еще не коррумпирован, что там люди чести, их идеал Дзержинский и т.п. Фигура преемника была принята на ура еще и потому, что Ельцину со товарищи удалось к тому моменту так скомпрометировать «демократию», что уход от нее публику скорее радовал.
Да и Путин — антитеза лично Ельцину, рейтинг которого к этому моменту упал до минимума, скорее радовала. А преемник был и идеологической антитезой – для тех, кому это было важно, – и человеческой: молодой, а не старый, спортивный, а не обрюзгший, трезвый, а не пьющий, и т.д. Это радовало очень многих. Потому с первого дня в должности он имел рейтинг около 60%, то есть одобрение почти двух третей взрослого населения.
Если Ельцину, попавшему с определенного момента в немилость у россиян, всякое лыко ставилось в строку, то Путина общество явно держало на совсем другом счету. Он как бы формировал и держал престиж страны в целом. Одобрять деятельность Путина – это значило для большинства россиян выражать лояльность своей стране. Подчеркиваю: своей стране, а не собственно Путину.
В первые путинские годы еще шли по инерции разговоры о вхождении в содружество европейских стран и даже о членстве России в НАТО. Продолжала сохраняться идеологическая установка насчет строительства демократического общества. Но в понимании демократии начались злокачественные изменения. Явилась изобретенная Сурковым «суверенная демократия». (Кстати, Сурков оставался одним из немногих во власти, кто еще говорил о будущем. В его идеях Россия придет в будущем к настоящей демократии, но пока мы это себе позволить не можем.)
Идея демократии «суверенной» состояла в том, что мы здесь у себя будем демократию гнуть, сужать и нарушать как захотим, а на ваши по этим случаям замечания обращать внимания не станем. В ту же сторону толкала массовое сознание и идея «особого пути» России, весьма популярная и по сей день. Мы, мол, идем не вашим путем, потому говорить, что мы от вас отстали, никто не может.
Интересно, что все попытки узнать у граждан, что такое «свой путь», никаких особых результатов не давали, кроме разве тезиса, что на этом пути «государство заботится о людях». Но на вопрос «А оно сейчас правда заботится?» отвечали всегда с горьким смехом: конечно, нет! Но самое главное, что на вопрос «Куда ведет этот особый путь?» ответа не было совсем никакого. Россия просто идет (или стоит, как бронепоезд), а куда – никто не только не знает, но и не спрашивает.
Мы – консерваторы
«Партия статус-кво» стала правящей, обрела свою идеологию. Путин или его теоретики решили объявить миру, что мы-де консерваторы. Имиджевая идея состояла в том, чтобы заявить: мы не менее респектабельны, чем лорды в британском парламенте. А в содержательном отношении это было утверждением установки: мы никуда не идем, консервируем настоящее и в нем пребываем. Будущее нам не требуется.
Тревожившие многих поборников демократии первые атаки на демократические завоевания 1990-х сменились полным удручением, когда эти завоевания стали упраздняться одно за другим – и это при полном равнодушии широкой публики. Одобрение деятельности Путина с ее стороны либо не уменьшалось, либо росло.
Наблюдавший за этим процессом Левада выразился в том смысле, что слишком легко дались свободы, потому их так легко отдают.
Народ помалкивал, и у некоторых аналитиков стало встречаться тому объяснение: дело в стабильности. Мол, Путин заключил с российским обществом контракт: я вам стабильность, а вы за это сидите тихо, свобод не требуете. Идея популярная, но, на мой взгляд, неверная.
Во-первых, ни в одном исследовании общественного мнения мы не встречали со стороны публики даже следов таких представлений. Во-вторых, природа самодержавной власти в России вообще такова, что правитель с народом никогда ни в какие договорные отношения не вступает и народу ничем не обязан. Он (если он в это верит) обязан только перед Богом, а реально связан со своей бюрократией, они зависят друг от друга. Вот ее лояльность ему надо покупать, с ней он вступает в договор или торг.
Поэтому период путинской стабильности – это период, когда бюрократии, особенно той, что в погонах, давалось все больше денег и больше воли, больше прав на произвол – взамен на ее верность. Путин, а за ним и бюрократия дали обществу понять, что ничего меняться не будет, установим стабильность. Поэтому ни о каком будущем речи не идет.
А уж что касается широкой публики, то ей направлялись сигналы, которые часто касались прошлого и никогда будущего. Власть и ее пропаганда перестали употреблять словосочетание «Новая Россия». (Слово «Новороссия», когда об этом заговорили, было о другом, далеком прошлом). Все больше делалось намеков на то, что горбачевско-ельцинская эпоха обновления – это беда, что власть понимает тоску населения по советским временам.
В утешение тоскующим не только увеличили показы «нашего доброго, хорошего советского кино», но и напрямую вернули в оборот советские символы государства, прежде всего – гимн.
Опора режима
Одной из важнейших и наиболее существенных по своим последствиям черт путинской внутренней политики была ориентация на тот социальный контингент, который пострадал – материально или морально – от так называемого развала СССР, а точнее, от развала советского устройства жизни, сложившейся системы ролей, статусов, субординаций, исчезновения привычных форм взаимодействия между людьми, инстанциями, учреждениями. А также страдал от развала советской картины мира, утраты советских авторитетов и символов.
Советский строй был, как известно, патерналистским режимом. Власть под именем «партия» опекала граждан, надзирала за ними и учила тому, что она «родная», что все делается только при ее разрешении, посредстве и участии. Новая постсоветская власть освободила себя от материального попечения о своих подопечных, от функций социального государства. (В этом смысле у нас экономика (не политика!) продолжает быть либеральной – «каждый за себя».) Но вернулись к риторике власти по-отечески заботливой.
Символика и риторика показывали, какой тип гражданина должен быть образцовым, модальным. Этот тип был определенно консервативным. Если представлять выдвигаемый гражданский идеал в социальных типах, то им, конечно, оказывался пенсионер, точнее – пенсионерка. «Бабушкин» дискурс, дискурс человека с прошлым, но без будущего, несамодеятельный и несамостоятельный, целиком зависимый от государства, предлагался пропагандой как ценностный образчик всем остальным, в том числе молодежи. Это сработало. Носить футболку с надписью «СССР» – это круто.
Не хочется глубоко входить в эту тему, но манипуляции с памятью о войне и Победе имели ту же цель: притянуть общество к власти, природнить к ней. Что касается нашей темы устранения будущего, то и здесь был достигнут очевидный успех. Широко разошедшийся лозунг-угроза «Можем повторить!» означал именно это: если надо, то вместо будущего повторим прошлое, опять победим, как победили в 1945-м. Говорят, генералы всегда готовятся к прошлой войне. Здесь сумели так настроить и простых молодых граждан. Конечно, не всех, но тех, кто себя выдает за «всех».
Долгий период с середины 1900-х до начала 2000-х шло торможение реформ, задержки в формировании институтов демократического общества. Затем помаленьку начался демонтаж этих институтов. Стали закрываться телепрограммы и телеканалы, которые привыкли говорить свободно, менялся состав высших судебных инстанций. Не сразу и не все поборники демократии отдали себе отчет в том, что строительство демократического общества прекратилось, строится какое-то другое. О том, как называть это другое, толковали много. О том, что демократического будущего можно больше не ждать, почти не говорили. Просто перестали ждать.
Наступил второй облом будущего. Удар пришелся по тем же структурам массового сознания, которые пережили описанный выше первый удар. Как и тогда, пострадало сознание не только поборников демократии. Перспективу утратили все.
Как и в прошлом случае, дело не касалось частной жизни. В ней продолжали строить планы, делать инвестиции в будущее. Но в том, что назовем публичным дискурсом, то есть в тех случаях, когда человек думает не только о своих, но обо всех и считает, что может говорить от имени всех, будущее опять исчезло из оборота.
Когда мы во ВЦИОМе, а с 2003 года в Левада-Центре, стали спрашивать о том, на какой период, на какое время люди планируют свое будущее, массовыми оказывались ответы с вызовом: «А ни на какое!», «На две недели», «На два месяца».
Социолог Лев Гудков для обозначения этого явления в общественном сознании ввел такое понятие: «аборт будущего». Нарочитая резкость этой формулы призвана подчеркнуть неестественность этого состояния. Я выше уже употребил другое, тоже нагруженное отрицательным смыслом слово «травма». Мне хотелось подчеркнуть, что самого отсутствия мыслей о будущем люди не замечают. Но эта травма влияет на другие области сознания.
Это ее влияние помогали увидеть исследования, которые проводились методом так называемых групповых дискуссий или фокус-групп. Эти дискуссии проходят в камерной обстановке, за круглым столом собираются восемь человек и по предложению ведущего обсуждают различные темы. Этим ведущим часто был я – это моя работа. Если я предлагал людям вопрос «Какое будущее ждет Россию?», чаще всего в ответ звучало: «Я не знаю», «Откуда мы знаем…».
Тогда можно было пойти в обход. Собравшимся предлагалось «Давайте опишем и нарисуем наилучшее будущее, какое только можно пожелать нашей стране. И наихудшее будущее, которому мы от всей души желаем, чтобы оно никогда не наступило».
Тут получалось так, что плохое будущее люди детально изображали, рисовали, описывали. Это было очень выразительно. И очень интересными были рисунки, рассказы, которые представляли два сюжета. Один – про мировую, другой – про гражданскую войну.
Мировая война была не очень популярным сюжетом. Тогда о ней думали только одно – в ней все исчезает. И потому больше говорить не о чем. (Это лишь в самое последнее время появились идеи, что Россия выходит из мировой термоядерной войны победителем. Правда, как она далее будет существовать, даже сторонники этой версии все равно себе не представляют. То есть будущего все равно нет.)
Более часто среди катастрофических сюжетов фигурировала гражданская война в России. О том, кто с кем будет воевать, идей нет. Важно, что ее результат, который расценивается даже хуже, чем конец света, – это так называемый развал страны. Его россияне боятся гораздо больше. Это действительно кошмар россиян – как власти, так и народа. Под словом «развал» разумеется распадение страны на отдельные «княжества». О том, что же будет дальше, массовое сознание думать наотрез отказывается. Это вроде как кощунственно, думать о том, что что-то может быть, если единой России уже нет.
Итак, вариантов темного будущего было два, больше фокус-группы не показывали. Но вариантов светлого будущего не было вообще ни одного. Были только проекции туда нашего настоящего:
– Как будет Россия жить?
– Как сейчас.
– Кто-кто! Путин!
– А через 50 лет?
Спонтанный ответ: Путин! Потом смущенный смех.
– Ну, такой, как Путин!
Так перманентность существующих условий оказалась вправленной в массовое сознание.
Надо сказать, что примерно такой же результат получался, если говорить о будущем России не только с носителями массового сознания, но и с теми, кто представляет собой интеллектуальную элиту страны.
Для них я заготовил такой «трехэтажный» вопрос: «Каким вы видите будущее России через 10, 30 и 50 лет?» Так вот, будущее, отдаленное от нас на 10 лет, описали многие опрошенные. Разговор шел уже после обнуления, им было ясно, кто пребудет у власти в это время, и потому они с большой уверенностью говорили про это будущее то же самое, что и рядовые респонденты: все будет так же, как сейчас, ну или несколько хуже. А про будущее на дистанции 30 и 50 лет они говорить отказывались. То есть и для них будущего нет.
Итак, для всех время существует, покуда есть (эта) власть. Значит, помимо отмеченной выше травмы/дыры в сознании есть ее скрывающая и компенсирующая зависимость от власти. Зависимость в жизни и в массовом сознании.
Чаадаев прав, но…
Это устройство в свое время описал Петр Чаадаев, а у него это наблюдение подхватил Мераб Мамардашвили. Чаадаев сказал, что на всех событиях и явлениях российской жизни всегда есть отпечаток власти, и никогда нет отпечатка общественной самодеятельности.
В заключение хочу подчеркнуть, что все эти явления в массовом сознании характерны для его сегодняшнего состояния. О нем я говорил: его власть искусственно «состарила», сделала сознанием немощных и зависимых. Этим облаком накрыло и многих совсем не старых и просто молодых. Быть такими, так думать, и чувствовать, и высказываться на общественно значимые темы было превращено в норму.
Но, к счастью, у каждой нормы есть нарушители. И каждой норме на роду написано рухнуть. Опросы показывают, что нарушителями этой нормы выступают некоторые молодые люди. Они уже сегодня думают и говорят не так, как старые.
От этих молодых участников можно было воспринять идею, что грядет смена поколений, в частности во властных структурах. Придет поколение, про которое можно сказать не только то, что они никого не видели «наверху», кроме Путина.
Они успели многое прочитать, многое увидеть в мире через глобальные сети, путешествуя и обучаясь в странах, где люди живут иначе, чем здесь. Они сделали из этих наблюдений свои выводы и, придя к управлению страной, будут следовать им, а не нормам сегодняшнего дня.